Морской волк. Бог его отцов. Рассказы - Лондон Джек - Страница 24

Он принялся высчитывать вслух:

— В восемьдесят первом… нет, в восемьдесят втором, кажется. Или в восемьдесят третьем? Да, в восемьдесят третьем. Десять лет тому назад. Писал из какого-то маленького порта на Мадагаскаре. Я служил тогда на торговом судне. Видите ли, — продолжал он, как будто обращаясь через океан к своей забытой матери, — каждый год я собирался домой. Так стоило ли писать? Год — это ведь только год. Но каждый год что-нибудь мешало мне поехать. Теперь же я стал штурманом, и дело изменилось. Когда я получу расчет во Фриско и соберу около пятисот долларов, я наймусь на какую-нибудь шхуну, идущую вокруг мыса Горн в Ливерпуль, и по дороге зашибу еще денег. Это окупит мне проезд оттуда домой. Тогда моей старушке не придется больше работать.

— Но неужели она еще работает? Сколько же ей лет?

— Под семьдесят, — ответил он. Затем с гордостью добавил: — У нас на родине работают со дня рождения и до самой смерти, поэтому мы и живем так долго. Я дотяну до ста.

Никогда не забуду я этого разговора. Это были последние слова, которые я от него слышал, и, может быть, последние, вообще произнесенные им.

Спустившись в каюту, чтобы улечься, я решил, что там душно спать. Ночь была тихая. Мы вышли из полосы пассатов, и «Призрак» еле полз вперед, со скоростью не больше одного узла. Захватив под мышку одеяло и подушку, я поднялся на палубу.

Проходя между Гаррисоном и компасом, вделанным в крышу каюты, я заметил, что на этот раз рулевой отклонился на целых три румба. Думая, что он заснул, и желая спасти его от наказания, я заговорил с ним. Но он не спал, глаза его были широко раскрыты. У него был настолько растерянный вид, что он не мог даже ответить мне.

— В чем дело? — спросил я. — Вы больны? Он покачал головой и глубоко вздохнул, как будто очнувшись от глубокого сна.

— Так вы бы держали курс получше, — посоветовал я.

Он повернул штурвал, и стрелка компаса, медленно повернувшись, установилась после нескольких колебаний на NNW.

Я снова поднял свои вещи и приготовился уйти, как вдруг что-то необычное за кормой привлекло мой взгляд. Чья-то жилистая мокрая рука ухватилась за перила. Потом другая появилась из темноты рядом с ней. С изумлением смотрел я на это. Что это за гость из морской глубины? Кто бы он ни был, я знал, что он взбирается на борт по лаглиню. Обрисовалась голова с мокрыми и взъерошенными волосами, и передо мной появилось лицо Вольфа Ларсена. Его правая щека была в крови, струившейся из раны на голове.

Энергичным усилием он втянул себя на борт и, очутившись на палубе, быстро огляделся, не видит ли его рулевой и не угрожает ли ему со стороны последнего опасность. Вода ручьями стекала с него, и я невольно прислушивался к ее журчанию. Когда он двинулся ко мне, я отступил, так как прочел смерть в его глазах.

— Постойте, Горб, — тихо сказал он. — Где штурман? Я покачал головой.

— Иогансен! — осторожно позвал он. — Иогансен!

— Где он? — осведомился он у Гаррисона.

Молодой матрос успел уже прийти в себя и довольно спокойно ответил:

— Не знаю, сэр. Недавно он прошел по палубе вперед.

— Я тоже шел вперед, но вы, очевидно, заметили, что вернулся я с обратной стороны. Вы можете объяснить это?

— Вы, наверное, были за бортом, сэр.

— Поискать его на кубрике, сэр? — предложил я.

Вольф Ларсен покачал головой.

— Вы не найдете его, Горб. Но вы мне нужны. Пойдем. Оставьте ваши вещи здесь.

Я последовал за ним. На шканцах все было тихо.

— Проклятые охотники, — проворчал он. — Так разленились, что не могут выстоять четыре часа на вахте.

Но на носу мы нашли трех спавших матросов. Капитан перевернул их и заглянул им в лицо. Они составляли вахту на палубе и, по корабельным обычаям, в хорошую погоду имели право спать, за исключением начальника, рулевого и дозорного.

— Кто дозорный? — спросил капитан.

— Я, сэр, — с легкой дрожью в голосе ответил Холиок, один из моряков. — Я только на минуту задремал, сэр. Простите, сэр. Больше этого не будет.

— Вы ничего не заметили на палубе?

— Нет, сэр, я…

Но Вольф Ларсен уже отвернулся, сердито буркнув что-то и оставив матроса протирать глаза от изумления, что он так дешево отделался.

— Теперь тише, — шепотом предупредил меня Вольф Ларсен, протискиваясь через люк, чтобы спуститься на бак.

Я с бьющимся сердцем последовал за ним. Я не знал, что нас ожидает, как не знал и того, что уже произошло. Но я знал, что была пролита кровь и что не по своей воле Вольф Ларсен очутился за бортом. Знаменательно было и отсутствие Иогансена.

Я впервые спускался на бак и нескоро забуду то зрелище, которое представилось мне, когда я остановился у подножья лестницы. Бак занимал треугольное помещение на самом носу шхуны, и вдоль трех его стен в два яруса тянулись койки. Их было всего двенадцать. Моя спальня дома была невелика, но все же она могла вместить двенадцать таких баков, а если принять во внимание высоту потолка, то и все двадцать. В этом помещении ютилось двенадцать человек, которые здесь и спали, и ели.

Тут пахло плесенью и чем-то кислым, и при свете качавшейся лампы я разглядел стены, сплошь увешанные морскими сапогами, дождевыми плащами и всевозможным тряпьем, грязным и чистым. Все эти предметы раскачивались взад и вперед с шуршащим звуком, напоминавшим шелест деревьев. Какой-то сапог глухо ударял через равные промежутки об стену. И хотя погода была тихая, балки и доски скрипели неумолчным хором и какие-то странные звуки неслись из бездны под полом.

Спящих все это нисколько не смущало. Их было восемь человек — две свободные от вахты смены, и спертый воздух был согрет их дыханием; слышались храп, вздохи, невнятное бормотанье — звуки, неизменно сопутствующие отдыху этих полулюдей, полузверей. Но действительно ли все они спали? И давно ли спали? Вот что, по-видимому, интересовало Вольфа Ларсена. Для решения этого вопроса он воспользовался приемом, напомнившим мне один из рассказов Боккаччо.

Он вынул лампу из ее качающейся оправы и подал мне. Свой обход он начал с первой койки от носа по штирборту. Наверху лежал канак Уфти-Уфти, великолепный матрос. Он спал лежа на спине и дышал тихо, как женщина. Одну руку он заложил под голову, другая лежала поверх одеяла. Вольф Ларсен двумя пальцами взял его за пульс и начал считать. Это разбудило канака. Он проснулся так же спокойно, как спал, и даже не пошевельнулся при этом. Он только широко открыл свои огромные черные глаза и, не мигая, уставился на нас. Вольф Ларсен приложил палец к губам, требуя молчания, и глаза снова закрылись.

На нижней койке лежал Луи, толстый и распаренный. Он спал непритворным и тяжелым сном. Когда Вольф Ларсен взял его за пульс, он беспокойно заерзал и на миг вывернулся так, что его тело опиралось только на плечи и пятки. Губы его зашевелились, и он изрек следующую загадочную фразу:

— Кварта стоит шиллинг. Но гляди в оба за своими трехпенсовиками, а то трактирщик мигом вклеит тебе лишних шесть.

Потом он повернулся на бок и с тяжелым вздохом произнес:

— Шесть пенсов — это «теннер», а шиллинг — «боб». Но что такое «пони», я не знаю.[1]

Удостоверившись в непритворности сна Луи и канака, Вольф Ларсен перешел к следующим двум койкам штирборта, занятым Личем и Джонсоном.

Когда капитан нагнулся к нижней койке, чтобы взять Джонсона за пульс, я, стоя с лампой в руках, увидел, как над бортом верхней койки осторожно показалась голова Лича, который хотел посмотреть, что происходит. Должно быть, он разгадал хитрость Вольфа Ларсена и понял неизбежность своего разоблачения, так как лампа вдруг исчезла из моих рук, и бак погрузился в темноту. В тот же миг он спрыгнул прямо на Вольфа Ларсена.

Первые секунды столкновения напоминали борьбу между быком и волком. Я слышал громкий взбешенный рев Вольфа Ларсена и неистовое кровожадное рычание Лича. Джонсон немедленно вмешался в драку. Его униженное поведение в последние дни было только хорошо продуманным обманом.