Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни. Цикл гавайских рассказов - Лондон Джек - Страница 54

Глава XXVII

Мужчина и женщина, живущие под одним кровом, редко остаются на одном определенном неизменном расстоянии друг от друга. Мало-помалу, совершенно незаметно, Паола и Грэхем сближались. От долгих бесед, от прикосновений рук было недалеко и до менее невинных ласк; так случилось, что они оказались в объятиях, и губы их снова встретились в поцелуе. В этот раз Паола не вспыхнула гневом, а только сказала повелительно:

— Вы не должны уезжать.

— Я не должен оставаться, — отвечал Грэхем в тысячный раз. — Ну, конечно, мне приходилось и раньше целоваться потихоньку и в другом я бывал виноват, — признавался он. — Но тут не то: тут я имею дело с вами и с Диком.

— А я вам говорю, что все это как-нибудь образуется, Ивэн.

— Так уезжайте со мной, вот тогда и можно будет сказать, что образуется, тогда мы с вами все образуем. Уедем сейчас.

Она вся съежилась.

— Вспомните, — уговаривал ее Грэхем, — что Дик говорил в тот вечер, за обедом, когда Лео боролся с драконами: что если бы даже от него убежала его собственная жена Паола, он был сказал: «Господь с вами, дети мои!».

— Оттого-то мне так и трудно, Ивэн. Он действительно Большое сердце, вы его точно назвали. Послушайте, понаблюдайте за ним. Он сейчас именно так нежен, как говорил в тот вечер, то есть нежен со мной. И больше того. Вы последите за ним…

— Он знает? Он говорил что-нибудь? — прервал ее Грэхем.

— Он ничего не говорил, но я уверена, что он знает или догадывается. Вы только понаблюдайте за ним. Он ни за что не станет соперничать с вами!

— Соперничать?

— Вот именно, он не хочет бороться. Вспомните наш вчерашний день; когда мы все приехали, он как раз объезжал мустангов. А тут, как сошел с лошади, так уже больше не садился. Между тем, он удивительный мастер этого дела. Вы тоже попробовали. Скажу откровенно: у вас выходило недурно, но до него вам далеко. Но он не желал затмить вас своим искусством. Уже одно это доказывает, что он обо всем догадывается. Послушайте, разве вы не замечали в последнее время, что он никогда не вступает с вами в спор, как бывало раньше, как спорил со всеми, с кем не согласен? В бильярд он с вами продолжает играть, потому что в бильярд вы играете лучше его. Он фехтует с вами и готов драться на палках — в этом вы равны. Но на бокс или на борьбу с вами он не идет.

— В боксе и в борьбе он меня побеждает, — с огорчением пробормотал Грэхем.

— Вы только понаблюдайте за ним, и вы поймете, что я хочу сказать словом «соперничать». А со мной он обращается, как с жеребенком: он дает мне волю делать все по-своему и все разрушить, если я пожелаю. Ни за что на свете он не станет вмешиваться. Уж вы поверьте, я его знаю. Он желает жить согласно своему убеждению. Он бы отлично мог научить мудрецов практической философии.

Он хотел что-то сказать, но она перебила его.

— Нет, нет — вы слушайте, я хочу вам рассказать. Из библиотеки в рабочий кабинет Дика ведет потайная лестница, ею пользуемся только мы — он и я да еще его секретари. Дойдя доверху, вы уже оказываетесь в его комнате, среди полок с книгами. Я только что оттуда. Я шла к нему, но услышала голоса. Конечно, речь о делах имения, решила я, они скоро уйдут. Я стала ждать. Разговоры, действительно, были о делах, таких интересных, как сказал бы Хэнкок, «просветительных», что я заслушалась. Вы понимаете, я хочу сказать, они действительно проявляли характер Дика.

Он что-то выговаривал жене одного рабочего — ведь всякие бывают дела. Я бы ее даже и не узнала, и имя ее мне ничего не говорило. Она выкладывала все свои несчастья жалобным голосом. Дик ее остановил.

«Оставим пока все это, — сказал он, — мне нужно знать одно: вы поощряли Смита в его ухаживаниях?»

Это не Смит на самом деле — это один из наших мастеров, он работает у нас уже восемь лет.

«Ах нет, — услышала я ее ответ. — Он с самого начала постоянно приставал ко мне. Я всегда старалась избегать встреч с ним. К тому же у моего-то характер бешеный, а я так дорожила этим его местом, ведь он уже год работает у вас и никаких жалоб на него не поступало. А до этого он пробавлялся только случайными работами и нам приходилось туго. Он не был виноват».

«Все это прекрасно, — прервал ее Дик, — его характер и привычки к делу не относятся. Я хочу знать одно: вы совершенно уверены в том, что никогда не поощряли Смита?»

В этом она была так уверена, что затараторила на целых десять минут, описывая, как ее преследовал Смит, со всеми подробностями. Голос у нее был приятный, робкий и тихий, думаю, она привлекательная женщина. Мне очень хотелось заглянуть, посмотреть, как она выглядит.

«Ну, а вчерашняя история, — спросил Дик, — это было при всех? Я хочу сказать, что, кроме вашего мужа, вас и мистера Смита, например, соседи об этом знали?»

«Да, да, сударь; видите, он ведь не имеет права входить ко мне на кухню. Ведь мой муж вовсе не его подчиненный. Он меня обнял и хотел поцеловать, а тут как раз вошел муж. У мужа характер бешеный, но он не очень силен. Мистер Смит вдвое сильнее его. Потому-то муж и вытащил нож, а мистер Смит схватил его за обе руки, и пошла драка по всей кухне. Тут я поняла, что дело дойдет до убийства, выбежала, кричу, зову на помощь. Соседи уже скандал услышали. Ведь муж и Смит разбили окно и печку своротили, и когда их насилу разняли, вся кухня была полна дыма и золы. Я ничего не сделала, чтобы заслужить такой срам. Вы ведь знаете, сударь, какие у баб язычки…»

Тут Дик прекратил ее излияния; на это у него ушло еще добрых пять минут, он никак не мог от нее отделаться. Она больше всего опасалась, что муж лишится места. А я ждала, что скажет Дик. Но он ничего не решил, и я догадалась, что теперь дело за мастером. Он вошел. Мне хотелось его увидеть, но я только слушала.

Дик приступил прямо к делу; он описал Смиту всю вчерашнюю сцену, весь скандал, и Смит признал, что действительно шума было много.

«Она говорит, что никогда вашего ухаживания не поощряла», — сказал Дик.

«Нет, она лжет, — ответил Смит. — У нее такая манера смотреть на вас, точно она зазывает… Она так на меня смотрела с самого начала. Но вчера утром я пришел к ней потому, что она меня позвала действительно, на словах, по-настоящему. Мужа мы не ожидали. Как только она его увидела, так и начала вырываться. Если она говорит, что не поощряла…»

«Бросьте это, — остановил его Дик, — это несущественно».

«Да нет, мистер Форрест, это очень существенно, ведь надо же мне оправдаться», — настаивал Смит.

«Нет, это несущественно для другого, в чем вы оправдаться не можете», — ответил Дик, и я почувствовала в его голосе холодные жестокие нотки, какие у него бывают в таких случаях. Смит все не понимал. Дик объяснил ему: «Вы, мистер Смит, виноваты во вчерашнем инциденте, ваша вина — в нарушении общественного порядка, в том, что учинили скандал, дали волю женским языкам, и они, конечно, сейчас работают вовсю; вы нарушили порядок и дисциплину имения, а все это, вместе взятое, сводится к одному капитальному злу — к снижению уровня производительности работы имения».

Смит все-таки еще не понимал. Он думал, его обвиняют в том, что, преследуя замужнюю женщину, он посягнул на общественную этику, и старался смягчить свою вину, доказывая, что женщина сама его спровоцировала. Он просил о снисхождении потому, что «в конце концов, мистер Форрест, человек грешен, я, конечно, сознаюсь, что она меня одурачила и что я сам свалял дурака».

«Мистер Смит, — сказал Дик, — вы у меня работаете восемь лет, из них шесть как мастер-надзиратель. Вашей работой я был вполне доволен. Вы, безусловно, умеете справляться с подчиненными. Частная ваша жизнь — дело ваше и меня не касается; это не мое дело, поскольку она не мешает вашей работе в моем имении; мне безразлично, будь вы даже мормон или магометанин. Все мои конюхи имеют право пропивать все, что имеют, даже самих себя, хоть каждую субботу. Это их дело. Но с той минуты, как они в понедельник утром являются в нетрезвом виде и их состояние отражается на лошадях — их пугают или понапрасну нервируют, — и в результате хоть незначительно понижает качество или количество положенной им на этот день работы, с той минуты их поведение — уже мое дело, и я с таким работником расстаюсь».