Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни. Цикл гавайских рассказов - Лондон Джек - Страница 47

— Но мое сердце никогда бы не заблудилось, — гордо заявил Лео, не подозревая, что его тайна известна всем, сидевшим за столом. — Я бы никогда не мог полюбить дважды.

— Правильно, юноша, — одобрил Терренс, — вашими устами говорит голос любящих всего мира. Радость любви именно в чувстве абсолютности, ведь так говорил Шелли? Или Китс? Поистине жалким любовником был бы тот, кто поверил бы, что есть где-либо на свете женщина, хоть на одну тысячную долю столь же очаровательная и пленительная, такая же обаятельная, великолепная, изумительная, как дама его сердца, и что он способен полюбить эту другую!

Выходя из столовой со всей компанией и продолжая разговор с Дар-Хиалом, Дик думал о том, поцелует ли его Паола на ночь или прямо от рояля убежит к себе? А Паола, говоря с Лео о последнем его сонете, который он дал ей прочесть, думала, можно ли ей, имеет ли она право поцеловать Дика? И ей вдруг страшно захотелось поцеловать его, хотя она и не знала почему.

Глава XXIII

В тот вечер, после обеда, разговоров было мало. Паола пела за роялем, а Терренс вдруг оборвал свою новую тираду о любви, прислушиваясь к чему-то новому, что ему послышалось в ее голосе, и потихоньку прошел к Лео, растянувшемуся во весь рост на медвежьей шкуре. Дар-Хиал и Хэнкок тоже перестали спорить и уселись поодаль друг от друга в глубоких креслах. Грэхем принял равнодушный вид; он казался погруженным в какой-то журнал, хотя Дик заметил, что он не переворачивал страницы. И от него также не ускользнул новый оттенок в голосе жены, и он задумался над этим и пытался найти объяснение.

Когда Паола закончила, мудрецы все наперебой стали объяснять ей, что наконец-то она пела с полным самозабвением, пела так, как они всегда от нее ожидали. Лео лежал неподвижно и молча, обеими руками подперев подбородок. Лицо его точно преобразилось.

— Это всё разговоры о любви, — засмеялась Паола. — Красивые мысли, которые развивали и вложили мне в голову Лео и Терренс… и Дик.

Терренс тряхнул своей длинной седеющей гривой.

— Вы хотите сказать, вложили вам в сердце, — поправил он ее. — Сегодня вашим голосом поет сама любовь, и впервые я слышал всю его полноту. И больше никогда не смейте жаловаться, что голос у вас слабый. Он густой, округлый, точно канат, большой золотой канат для причала кораблей, груженных сокровищами с блаженных островов.

— За это я вам спою еще «Хвалу», — ответила она, — и мы отпразднуем поражение дракона, убитого святым Львом, святым Теренцием… и, конечно, святым Ричардом.

Дик не пропустил ни одного слова из разговора, но, не желая принимать в нем участие, подошел к скрытому в стене шкафчику и налил себе виски с содовой.

И пока Паола пела свою «Хвалу», он тихонько пил, полулежа на кушетке и невольно отдаваясь воспоминаниям. Один раз как-то, уже давно, он слышал у нее такой голос — это было в Париже, в дни, когда они так быстро полюбили друг друга, и потом еще раз во время медового месяца на яхте.

Немного погодя он пустым стаканом подозвал к себе Грэхема, приготовил ему и себе по стакану, а когда Грэхем выпил, предложил Паоле и ему спеть «По следам цыган».

Но она отрицательно покачала головой и запела «Das Kraut Vergessenheit».

— Какая это была женщина! Это была ужасная женщина! — вырвалось у Лео, когда она умолкла. — А вот он был настоящим любовником. Она разбила его сердце, а он все равно ее любил. Другой раз он уже полюбить не сможет, потому что не сможет забыть своей любви к ней.

— А теперь, Багряное Облако, «Песню о желуде», — сказала Паола, улыбаясь мужу. — Поставь стакан, будь милым и «сажай желуди».

Дик лениво поднялся, задорно потрясая головой, точно встряхивая гривой, и тяжело затопал ногами, подражая Горному Духу.

— Пусть Лео знает, что не он один у нас поэт и рыцарь любви. Вы послушайте песню Горного Духа, Терренс, послушайте, сколько в ней исступленного восторга. Горный Дух не вздыхает по возлюбленной, нет, нет! Он воплощение любви и идет напролом и высказывается, не стесняясь. Слушайте!

Дик заполнил комнату мастерским подражанием исступленному, радостному, торжествующему ржанию жеребца и, как бы встряхивая гривой, топая ногами, затянул полуречитативом:

— «Внемлите! Я — Эрос. Я попираю копытами холмы, мой зов заполняет все широкие долины! Кобылы слышат меня и волнуются на своих мирных пастбищах, ибо они меня знают. Трава растет все роскошнее и роскошнее, земля наливается, наливаются и деревья. Пришла весна — весна моя. Я здесь властелин, я царствую над весной. Кобылы помнят мой голос, как до них помнили их матери. Внемлите! Я — Эрос, я попираю копытами холмы, а широкие долины возвещают о моем приближении своим эхом!»

Философы слышали эту песню Дика впервые и громко зааплодировали. Хэнкок хотел было воспользоваться песней как поводом для нового спора и только собрался развить биологическое определение любви, данное Бергсоном, как его остановил Терренс, заметивший огорченное лицо Лео.

— Пожалуйста, продолжайте теперь вы, — попросил Терренс Паолу. — Спойте нам еще про любовь, только про любовь; я лучше предаюсь размышлениям под аккомпанемент женского голоса.

Немного погодя вошел О-Пой и, дождавшись, пока Паола кончит петь, бесшумно подошел к Грэхему и подал ему телеграмму. Дик досадливо нахмурился.

— Кажется, очень важная, — пояснил китаец.

— Кто принимал? — спросил Дик.

— Я… я принимал, — ответил тот. — Ночной дежурный в Эльдорадо вызвал к телефону. Он сказал, что важная. Я принял.

— Да, довольно важная, — подтвердил Грэхем, прочитав. — Есть сегодня поезд на Сан-Франциско, Дик?

— О-Пой, подождите-ка минуту, — позвал Дик, глядя на часы. — Какой поезд на Сан-Франциско останавливается в Эльдорадо?

— В одиннадцать часов десять минут, — последовал немедленный ответ. — Времени не так много. Позвать шофера?

Дик кивнул.

— Вам обязательно сегодня же? — спросил он Грэхема.

— Обязательно. Дело важное. Уложиться успею?

Дик еще раз утвердительно кивнул О-Пою, а Грэхему сказал:

— Успеете взять самое необходимое. — Он обернулся к О-Пою. — Что, О-Дай еще не ложился?

— Нет.

— Пошлите его в комнату мистера Грэхема, пусть поможет. А мне скажите, как только автомобиль будет готов. Скажите Сондерсу, чтобы взял гоночный.

— Вот это малый… — заметил Терренс, когда Грэхем вышел из комнаты.

Все общество собралось вокруг Дика, только Паола продолжала сидеть у рояля, прислушиваясь к разговору.

— Он из немногих людей, с которыми я готов в огонь и в воду, в безнадежную атаку или куда угодно, — говорил Дик. — Он был на «Недермэре», когда он сел на мель у Панго во время урагана девяносто седьмого года. Панго — необитаемая песчаная коса, футов двенадцать над водой, и ничего, кроме кокосовых пальм. Среди пассажиров было сорок женщин, большей частью жены английских офицеров. У Грэхема болела рука, распухла — величиной с ногу, — от змеиного укуса.

Море было такое бурное, что никакая лодка не могла уцелеть. Две были разбиты в щепки, и обе их команды погибли с пассажирами. Затем четверо матросов вызвались стащить легкий линь на берег. И всех их, одного за другим, пришлось втаскивать обратно на судно уже мертвых. Пока отвязывали последнего, Грэхем, — со своей-то рукой, толщиной с ногу! — разделся и поплыл. И добрался, несмотря на то, что удары песка переломили ему больную руку и вдавили три ребра. Он успел закрепить линь. Тут еще шестеро мужчин вызвались стащить канат по линю Ивэна и натянуть его на берегу.

Добрались четверо. Из всех сорока женщин погибла всего одна, да и то не утонула, а умерла от разрыва сердца.

Я его потом расспрашивал об этой истории, но он молчит с упрямством англичанина! Все, что я мог от него добиться, — это, что выздоровление шло без особенных осложнений. Он уверял, что морская вода, сильный моцион и перелом кости подействовали как бы противоядием и принесли руке только пользу.

В эту минуту в комнату вошел О-Пой, а с другой стороны — Грэхем; Дик заметил, что последний прежде всего поискал глазами Паолу.