Джон ячменное зерно. Рассказы разных лет - Лондон Джек - Страница 26

— Когда угодно, — мужественно ответил я, — и чем скорее, тем лучше.

— Хорошо, — сказал он. — Приходите завтра к семи.

Меня повели и показали, в чем будут состоять мои обязанности. При этом мне были объявлены условия работы: десятичасовой рабочий день; работать ежедневно, включая воскресенья и праздничные дни; один свободный день в месяц; жалованье — тридцать долларов в месяц. Не от чего было прийти в восторг! Уже несколько лет тому назад на консервной фабрике я зарабатывал по доллару в день за десять часов работы. Я утешал себя мыслью, что моя работа не ценилась дороже теперь лишь потому, что я все еще был неквалифицированным рабочим. Но теперь пойдет иначе. Теперь я буду работать именно ради приобретения квалификации, чтобы научиться ремеслу, составить себе карьеру и состояние и добиться руки директорской дочери.

И начинал-то я именно так, как полагалось, — с самого начала. В этом-то и была вся суть. Я должен был подавать уголь истопникам, которые сыпали его в топку, и вырабатываемая им энергия превращалась в пар; а пар, в свою очередь, в машинном отделении превращался в электрическую энергию, с которой имели дело электротехники. Без сомнения, с подачи угля начиналось все, — если только, разумеется, директору не вздумается послать меня на копи, где добывался уголь, чтобы я получил более полное представление о происхождении электрической энергии, приводящей в движение городские трамваи.

Работа! Оказалось, что я, до сих пор не отстававший в работе от взрослых мужчин, понятия не имел о том, что называется настоящей работой. Десятичасовой рабочий день! Мне приходилось подавать уголь как для дневной, так и для ночной смены; несмотря на то, что я работал весь обеденный перерыв, мне никогда не удавалось окончить работу раньше восьми вечера. Я работал по двенадцать и по тринадцать часов, и мне здесь не платили сверхурочных, как на консервной фабрике.

Так и быть, сразу открою тайну. Я выполнял работу двух человек. До моего поступления дневную смену обслуживал взрослый, сильный рабочий, а ночную — другой, такой же взрослый и сильный. Каждому из них платили по сорока долларов в месяц. Директор с целью экономии убедил меня исполнять работу двух мужчин за тридцать долларов в месяц. Я воображал, что он помогает мне изучать электротехническое дело. А он попросту сберегал компании пятьдесят долларов в месяц.

Но я-то еще не знал, что заменяю двух рабочих. Никто мне этого не сказал: директор предупредил всех, чтобы никто не проговорился. С каким мужеством я принялся за дело в первый день! Я работал с максимальной быстротой, наполнял железную тачку углем, бегом вез ее к весам, взвешивал, а оттуда катил ее в котельное отделение и опрокидывал на железные листы перед топкой.

Работа! Я делал больше, чем двое, которых я заменял. Те просто возили уголь на тачках и высыпали его на листы. Я же так поступал только с углем для дневной смены, уголь для ночной смены я должен был насыпать кучей у стены в котельном отделении. Помещение это было очень тесное. Первоначально оно предназначалось для рабочего, подававшего уголь для ночной смены. Из-за этого мне приходилось делать очень высокую кучу и насыпать уголь все выше и выше, подпирая его крепкими досками. Под конец я должен был делать двойную работу: сначала высыпать содержимое тачки на пол, а потом подбрасывать его наверх лопатой.

Я весь обливался потом, но ни на секунду не прекращал работы, хотя чувствовал, что начинаю изнемогать. К десяти часам утра я израсходовал столько энергии, что уже почувствовал голод; тогда я быстро вытащил один из толстых двойных бутербродов, которые я принес себе на завтрак, и съел его стоя, не смыв с себя покрывавшей меня с головы до ног угольной пыли; ноги у меня при этом так и тряслись. К одиннадцати я успел съесть весь свой завтрак. Но не все ли равно? Зато я могу теперь работать весь перерыв. И я проработал все время перерыва и весь день. Настали сумерки, а я все еще продолжал работать при электричестве. Ушел истопник дневной смены, пришел ночной. А я все возил и возил уголь.

В половине девятого, еле держась на ногах, я вымылся, переоделся и поплелся к трамваю. До дому было три мили; я получил билет на даровой проезд, но имел право сидеть только в том случае, если окажется лишнее место и никто из платных пассажиров не будет стоять. Я забрался в угол открытого вагона, молясь в душе, чтобы мое место никому не понадобилось. Но трамвай понемногу наполнялся, и не успел я проехать и полдороги, как вошла женщина, для которой уже не хватило места. Я хотел встать, но, к своему удивлению, понял, что не могу. Сидение на холодном ветру точно парализовало мое утомленное тело, и оно буквально приросло к скамейке. Мне еле-еле удалось к концу пути расправить ноющие суставы и мускулы и встать на нижнюю ступеньку вагона. А когда пришло время выходить, я чуть не упал на землю.

Еле волоча ноги, я прошел два квартала и, прихрамывая, вошел в кухню. Пока мать готовила мне ужин, я накинулся на хлеб с маслом. Но я не успел наесться как следует и бифштекс не успел изжариться, как я уже заснул мертвым сном. Напрасно трясла меня мать: ей так и не удалось разбудить меня и накормить мясом. Тогда она позвала отца, и вдвоем они кое-как дотащили меня до моей комнаты, где я, как сноп, упал на кровать. Отец и мать раздели и уложили меня. Утром началась новая мука, когда меня стали будить. Все тело у меня ныло, и, еще хуже, распухли кисти. Я отыгрался на завтраке за пропущенный накануне ужин и, наконец, побрел, прихрамывая, на трамвай, захватив с собой на завтрак вдвое больше, чем в первый день.

Работа! Пусть попробует восемнадцатилетний юноша перещеголять двух взрослых рабочих и перевозить и насыпать больше угля, чем они. Работа! Задолго до полудня я съел весь свой скромный завтрак до последней крошки. Но я твердо решил показать всем, на что способен мужественный юноша, решивший пробить себе дорогу. Хуже всего было то, что руки у меня совсем распухли и отказывались мне служить. Почти все знают, как больно бывает ступить, если растянешь сухожилие. Легко вообразить поэтому, какое это страдание, когда приходится работать лопатой и возить тяжелую тачку при растяжении жил в обеих кистях.

Работа! Сколько раз я опускался, когда никого не было поблизости, и плакал от злости и досады, от утомления и отчаяния. Этот второй день был для меня самым тяжелым. Я выдержал до вечера и закончил работу только благодаря истопнику дневной смены, который перетянул мне кисти широкими ремнями. Он так крепко затянул эти ремни, что получилось нечто вроде гибкой гипсовой повязки. Этот кожаный футляр придал крепости моим кистям и тем самым освободил их от части давления и напряжения. К тому же он так плотно облегал их, что опухоль не могла увеличиваться.

Так я учился электротехнике. День за днем я плелся домой по вечерам и засыпал, не успев поужинать; меня раздевали и укладывали. А по утрам я спешил, прихрамывая, на работу, неся с собой все более и более внушительные завтраки.

Я уже больше не читал и не брал книг из библиотеки. Прогулки со знакомыми девушками тоже пришлось прекратить, я превратился в настоящую рабочую скотину. Я только работал, ел и спал, а мозг мой все время дремал. Это был какой-то кошмар. Работал я ежедневно, считая и воскресенья, заранее мечтая о единственном свободном дне, который мне дадут по прошествии месяца; я решил, что целые сутки пролежу в кровати и буду отсыпаться.

Самое странное в этом то, что за все время я ни капли не брал в рот и о вине даже не вспоминал, хотя знал, что при переутомлении люди почти всегда начинают пить. Я видал такие случаи и сам иногда прибегал к этому после тяжелого труда. Но я так мало склонен был к алкоголизму, что мне даже не приходило в голову искать облегчения в выпивке. Я привел этот пример с целью доказать, что у меня не было ни малейшего врожденного расположения к алкоголизму. Вся суть этого примера заключается в том, что впоследствии, много лет спустя, постоянное соприкосновение с Джоном Ячменное Зерно все-таки, наконец, возбудило во мне тягу к питью.