Рожденная для славы - Холт Виктория - Страница 24

Королевский двор переехал в Уайтхолл, и мне пришлось последовать за сестрой. Стивена Гардинера Мэри назначила лордом-канцлером королевства, а Эдуард Куртенэ стал ее любимцем и неразлучным спутником. Мэри обращалась с ним так, словно он был ребенком. Да, пожалуй, в молодом аристократе и в самом деле было немало детского — ведь он почти всю жизнь провел в заточении, оторванный от мира. Я же старалась держаться как можно незаметнее, памятуя о предостережении Уильяма Сесила.

Больше всего меня тревожил вопрос веры. Я знала, что для народа Англии я олицетворяю собой веротерпимость, с которой пришлось бы расстаться, если бы страна вернулась в лоно Рима. В народе ходили страшные слухи о зверствах испанской инквизиции, никто не хотел, чтобы в Англии инакомыслящих пытали и сжигали на кострах, как в Испании.

Если народ восстанет против королевы и ее католицизма, взоры подданных обратятся в мою сторону, а потому мне ни в коем случае нельзя было отказываться от своей веры. Пойди я на это, все мое преимущество перед сестрой сойдет на нет. С точки зрения простого народа, юная католичка еще хуже, чем католичка старая.

Первый конфликт с Мэри возник почти сразу же в связи с заупокойной мессой по нашему брату. Я считала, что устраивать католическую мессу в память об Эдуарде было неправильно — сам он никогда бы на это не согласился, являясь ревностным сторонником реформированной религии. И уж, во всяком случае, мне не следует присутствовать на богослужении.

Мэри рассердилась, и я попросила об аудиенции, чтобы объясниться, однако королева не пожелала меня видеть.

Я все время думала о том, как бы уехать из Лондона, но нельзя было допустить, чтобы мой отъезд выглядел как бегство. Я знала, что Мэри по натуре не бессердечна и всегда относилась ко мне с любовью, а посему можно было надеяться, что при личной встрече я смогу смягчить ее гнев.

На первом же заседании парламента лорд-канцлер Гардинер объявил, что брак моего отца с Катариной Арагонской был вполне законным. Это означало, что Мэри — законная дочь Генриха VIII, а я — бастард.

Будь рядом со мной сэр Уильям Сесил, он наверняка сказал бы, что подобный поворот событий мне на руку: раз я не имею прав на престол, мне можно не опасаться за свою жизнь. И все же я чувствовала себя глубоко уязвленной.

Некоторое время спустя Мэри все же соизволила меня принять. Я почтительно поцеловала ей руку и сказала, что ее неудовольствие ранит меня в самое сердце.

— Мою благосклонность заслужить очень просто, — сказала она. — Вернитесь в лоно истинной церкви.

— Ваше величество, я не могу верить в то, чего не принимает моя душа.

— Ничего, вера придет сама. Главное — встречать ее с открытым сердцем.

Я прикусила язык, ибо уже хотела сказать, что это она, а не я заперла свое сердце на засов. Однако такие слова лишь вызвали бы раздражение, а мне нужно было заслужить прощение, в то же время уклонившись от смены религии.

Тут главное было не оступиться.

— Я знаю, ваше величество, что вы меня любите… — начала я.

— Конечно, ведь вы моя сестра, — прервала меня Мэри. — Но любить еретичку я не смогу. Это противоречило бы воле Божьей.

С каких пор Господь повелел ненавидеть своих ближних? — мысленно возразила ей я, а вслух воскликнула, прикрыв лицо рукой:

— Сестра, я никогда не забуду вашей доброты. Помните, как мы обе были жалкими изгнанницами? Тогда я была совсем маленькой, и вы согревали меня вашей добротой…

— Я знаю, Елизавета, во всем виновато ваше воспитание. Ваши учителя заботились не о вере, а о светских знаниях.

Я стала умолять королеву, чтобы она была со мной терпеливее.

— Я и так слишком снисходительна, — ответила Мэри. — Если хотите сделать мне приятное, отправляйтесь на мессу. Пройдет время, и вы поймете, что я права. А теперь можете идти, но помните: на мессе я желаю видеть вас рядом с собой. Это приказ.

Я вышла из зала вся дрожа. Итак, ничего не поделаешь — придется идти на католическое богослужение. Народ, узнав об этом, скажет: «Значит, никакая она не протестантка».

Воспротивиться воле королевы было бы безумием. Гардинер только и ждал повода, чтобы бросить меня в Тауэр. В конце концов, за что просидел в темнице пятнадцать лет Эдуард Куртенэ? Лишь за то, что родился на свет Плантагенетом.

И я отправилась на мессу. Сначала попыталась, как прежде, сказаться больной, но меня не спасло и это. Тогда я приказала своим фрейлинам, чтобы они отнесли меня в церковь на руках. На пороге собора попросила их остановиться и сделала вид, что вот-вот упаду в обморок.

— Меня мучают страшные боли, — простонала я и попросила своих дам, чтобы они растерли мне живот.

Я знала — теперь в народе будут говорить, что меня заставили присутствовать на мессе насильно.

На церемонии коронации Мэри не подавала виду, что недовольна мной. Должно быть, она помнила о том, как я популярна в народе, и хотела, чтобы в этот торжественый день нас видели вместе.

Празднество было обставлено со всей пышностью, подобающей столь великому дню. Лондонцы обожали коронации, и им, в общем-то, было все равно, кто восходит на престол — лишь бы попировать вволю.

За три дня до торжественного события Мэри переехала из Сент-Джеймсского дворца в Уайтхолл, а оттуда по воде переправилась в Тауэр. Ее сопровождали придворные дамы, а рядом с королевой восседала я.

Тауэр встретил нас грохотом орудийного салюта, играла музыка, по реке плавали празднично разукрашенные лодки.

Наутро Мэри и я в сопровождении государственных мужей и нарядных придворных устроили шествие по лондонским улицам. Я заметила, что мои заклятые враги — Рено и де Ноай — держатся в непосредственной близости от королевы, которую везли в великолепной открытой карете, запряженной шестеркой белоснежных лошадей и обитой серебристой парчой. Мэри была одета в синее бархатное платье, отороченное горностаем; на голове — золотая сетка, усыпанная драгоценными камнями и расшитая жемчугом. Мэри выглядела бледной, и я поняла, что праздничный наряд для нее слишком тяжел. Она пожаловалась мне, что у нее раскалывается голова. У меня тоже часто бывали мигрени, но в отличие от Мэри я никогда не терзалась головной болью в радостные минуты.

Сразу же за королевой, в обитой алым бархатом карете, ехала я, а рядом со мной — четвертая супруга моего отца (всех остальных его жен на свете уже не было), Анна Клевская, дама весьма приятная, которую я всегда очень любила. На нас обеих были платья из узорчатой парчи с длинными рукавами. Когда я приветственно махала толпе рукой, рукав сползал вниз, картинно обнажая тонкую руку. Я отметила, что лондонцы приветствуют меня куда охотнее, чем королеву. Душа наполнилась радостью, хоть я и понимала, как опасна для меня любовь простонародья.

Великолепие церемонии произвело глубокое впечатление. Я все время думала: настанет день, и на месте Мэри окажусь я. На улице Фенчерч королевский кортеж встретили четыре ряженых великана, а на улице Грейсчерч статуя, изображавшая архангела, внезапно ожила и громко затрубила в горн. Толпа веселилась вовсю, да это было и неудивительно, поскольку лорд-мэр повелел выстроить от Корнхилла до Чипсайда акведук, по которому текло вино.

В день коронации до Вестминстера мы тоже плыли на барках, а из дворца королевский кортеж двинулся в сторону Вестминстерского аббатства ровно в одиннадцать. Бароны держали над королевой балдахин, а следом шла я, занимая место, подобающее наследнице. Я все время думала о том, что королеве тридцать семь лет, что скоро она, видимо, выйдет замуж. Вопрос только в том, сможет ли она родить наследника. Мэри выглядела такой бледной, такой усталой, однако я знала, что она страстно мечтает о ребенке. Ей нужен католический наследник. Видеть своей наследницей меня ей, должно быть, тяжело и мучительно.

Пускай Гардинер объявил меня бастардом, но в завещании отца ясно сказано: после Мэри престол должна унаследовать я. Пусть только попробуют воспротивиться завещанию — с ними случится то же, что произошло с Нортумберлендом.