Меченый - Горъ Василий - Страница 37

Кузнец вздрогнул, как от удара, прищурился и… все-таки закончил начатую фразу:

– Ну, и последнее: месть – это одиночество и в жизни, и после нее: если ты все-таки заберешь ЕГО жизнь, то НАВСЕГДА лишишься Посмертия. Значит, уже никогда не увидишь своих родных…

Я закрыл глаза, вспомнил, как выглядела Ларка на погребальном костре, скрипнул зубами и криво усмехнулся:

– Пусть так. Зато я сделаю то, что должен.

Бразз задумчиво оглядел меня с головы до ног, потом выпрямился во весь рост, расправил плечи… и весомо сказал:

– Я, Бразз по прозвищу Борода, беру тебя, Кром, сын Растана, в ученики. Твои кости – мое мясо[113].

– Мои кости – твое мясо, – эхом повторил я. И поклонился. В пояс: – Спасибо, Бразз!

– Спасибо, Мастер! – проворчал кузнец. Потом вцепился в клещи и мотнул головой куда-то вправо: – Меха видишь? Вперед…

Вспоминать об этом дне оказалось на удивление приятно. И я, обнаружив в себе давно похороненное чувство, здорово удивился: вроде бы еще совсем недавно, во время последнего погружения в себя[114], проведенного под руководством брата Арла, я пытался найти в себе хоть какие-то признаки чувств. И не нашел ничего, кроме пустоты с едва заметным привкусом горечи.

– Двуликий пока еще смотрит на тебя своей темной половиной, – мысленно повторил я слова жреца, сказанные мне на прощание. И вздрогнул, сообразив, что тогда не обратил внимания на акцент, сделанный Арлом на слове «пока»!

– Что значит «пока»? Он что, может повернуться и светлой? – вслух спросил себя я. И, услышав удаляющийся перестук копыт, мысленно обозвал себя придурком: от меня убегало мясо. То самое, ради которого я сюда и пришел!

Следующий раз Двуликий посмотрел на меня аж под утро. Когда я основательно продрог и начал подумывать о возвращении, слева от здоровенного ясеня сгустилось пятно мрака и медленно двинулось вдоль края поляны.

Шаге на десятом оно вышло в свет Дейра, и я облегченно перевел дух: это была косуля, а не кабан[115]. А значит, у меня появилась возможность вернуться в охотничий домик с добычей.

Конечно, по-хорошему, охотиться на косулю в середине третьего лиственя было неправильно – в это время косули ходят стельными[116] и линяют. Только вот для нас, уже почти забывших, что такое еда, даже пуд мяса должен был стать шансом на жизнь.

Арбалетный болт вылетел из направляющего паза с легким щелчком. И попал. Косуля пошатнулась, упала на одно колено… и сорвалась с места.

Прыжок… другой… третий… – она неслась к опушке, как выпущенная из лука стрела. И не собиралась останавливаться.

«Интересно, надолго ее хватит?» – проводив ее взглядом, угрюмо подумал я. Потом на всякий случай перезарядил арбалет, спустился с вышки и побрел в лес. Искать подранка.

Казалось, что тропинка, ведущая от поляны с вышками к охотничьему домику, ложится под ноги сама собой – не успел я вломиться в лес на одной опушке, как передо мной замаячили просветы второй. И почти сразу же донеслось еле слышное журчание родника.

«Все, пришел. Сейчас поедим…» – мечтательно подумал я, поудобнее перехватил сверток с мясом… и замер: со стороны дома раздался крик боли, многоголосый возмущенный рев, а вслед за ними – частый перестук топоров!

«Рубят дверь!!!» – сообразил я, сбросил с плеча сверток с мясом, сорвал с пояса арбалет, вставил ногу в стремя и зацепил тетиву за висящий на поясе крюк.

Разогнулся, аккуратно вложил болт в направляющий желоб и рванул на звуки ударов.

Половину перестрела до домика я пробежал за два десятка ударов сердца. И все равно чуть не опоздал – за пару мгновений до того, как я увидел знакомые стены, перестук топоров затих, и до меня донесся грохот падающей на землю двери.

– «Элмао-коити-нарр…» – выдохнул я и разрядил арбалет в спину, затянутую в видавшую виды кольчугу. Первую, попавшуюся мне на глаза.

Граненый наконечник болта, выпущенный практически в упор, с хрустом разорвал кольца и бросил хозяина кольчуги на колени. А через мгновение на его голову опустилось и навершие моего посоха.

На хруст проламываемого черепа повернулся второй – заросший бородой дядька в рваном кожаном нагруднике, баюкавший руку, перевязанную на редкость грязной тряпкой.

Под Благословением Двуликого его движение было медленным-медленным. И я, в мгновение ока сократив дистанцию, вбил посох ему в висок еще до того, как он дотянулся до рукояти прислоненного к стене ржавого двуручника.

В этот момент из дому донесся треск рвущейся ткани и оглушительный рев:

– Ну че, девка, допрыгалась? А нечего было дверь захлопывать, коли уж открыла!

Вслушиваться в происходящее в доме было некогда – ко мне уже несся совсем молоденький паренек с перекошенным в крике лицом и вскинутым над головой топором.

Замахнулся. Ударил в пустоту. Потерял равновесие – и получил навершием в рот, щерящийся сломанными зубами.

– А-а-а!!! – заревели откуда-то сзади, и я, развернувшись, метнулся к сухонькому мужичку, пытающемуся набросить тетиву на зажатый между ног лук.

Успел. Ударил в горло. Потом добавил в висок и в два прыжка вернулся к дверному проему, в котором возникла донельзя удивленная морда:

– Че это тут тво… А-а-а!!! Крю-у-ук! Тут Безду-у-у…

Доорать я ему не дал – ударил прямо в раззявленную пасть. И ушел в сторону, чтобы уклониться от брошенного в меня ножа.

Звякнуло. Клинок, прилетевший с опушки, отскочил от стены и упал на землю. А я, оценив расстояние до его хозяина, решил оставить его на потом.

– С-сука!!! Кусаться вздумала?! – вслед за возмущенным ревом из дома донесся звук пощечины и придушенный вскрик леди Мэйнарии. Я похолодел и снова повторил свое «Элмао-коити-нарр…».

Несколько одетых во что попало мужиков, сгрудившихся возле ложа леди Мэйнарии, жили тем, что там происходило. Поэтому не слышали ни криков их умирающих товарищей, ни звука моих шагов.

Первые двое умерли, даже не успев меня увидеть. Третий, стоявший рядом с сундуком, увидел. И даже успел схватиться за рукоять меча с витым эфесом и ножнами, украшенными драгоценными камнями. Но пропустил удар в переносицу и мешком свалился на пол.

Потом повернулись сразу трое, и я, вбив посох в висок здоровяку в плаще со споротым гербом и грязными бархатными шоссами, выпустил древко из рук: для любого удара, кроме тычковых, требовалось место. А его у меня уже не было.

Пока рука срывала с пояса клевец, я подцепил ногой щиколотку мальчишки в рыжем жиппоне и драных кожаных брюках, выколол ему глаза и чуть не оглох от его истошного вопля. Потом скользнул влево, уходя от удара ножом, и запоздало понял смысл донесшихся до меня слов:

– Хватит дергаться, дура! А то сломаю обе руки!!!

После этого бой превратился в отрывистые картины, почти не связанные друг с другом:

Кисть с зажатым в ней кинжалом на миг замерла между рукоятью чекана и моим правым запястьем, а потом резко опустилась вниз.

Хрустнула ломающаяся кость.

Перед глазами мелькнули ослабевшие пальцы, из которых медленно вываливался кинжал. И пол с обрывком чьего-то плаща.

Клюв коротко клюнул за чью-то ключицу. И тут же выскользнул из раны, освобождая дорогу рвущейся к потолку багряной струе.

Неосмотрительно выставленное вперед колено медленно смялось под пяткой чекана. А через мгновение клюв дотянулся до вытаращенного глаза седобородого дядьки в до блеска отполированной кольчуге.

Вошел. Чуть ли не по рукоять. Дядька начал валиться навзничь и открыл мне жирный затылок мужика в алом жиппоне, стоящего на коленях над моей Ларкой и пытающегося развязать мотню…

Я ударил. Изо всех сил: клюв, перебив позвоночник, пробил горло и выглянул между ключиц. Замерев хорошо если на расстоянии ладони от испуганного лица сестры.