От заката до рассвета - Кравцова Наталья Федоровна - Страница 14

Нам с Ирой делать было нечего, и мы решили прилечь в пустой хате, неподалеку от самолета. Страшно хотелось спать.

Спокойно шли мы по заросшей травой улице. Было тихо.

Внезапно послышался гул, и мы увидели истребителей, летевших парой совсем низко. Мы не сразу сообразили, что это фашистские самолеты.

— Иринка, они с крестами!

Только я успела сказать это, как раздались выстрелы. Истребители, пикируя один за другим, стреляли из пулеметов и пушек. Мы забежали в хату.

Кругом стоял грохот, от пушечных выстрелов дрожали стены, дребезжали стекла. С испугу я бросилась зачем-то закрывать окна. Как будто это могло защитить нас.

Снаряды рвались на дороге, в саду, возле хаты. Пробило дырку в потолке, другую — в глиняной стене. Мне стало страшно: убьют нас вот так, нелепо… где-то в хате…

Хотелось куда-нибудь спрятаться, но, кроме стола и кровати, в комнате ничего не было. Мы залезли под стол и сидели там, пока не кончилась штурмовка. Стол, конечно, не броня, но все-таки… Какая ни есть, а крыша над головой.

Когда, расстреляв боеприпасы, фашистские летчики улетели, мы побежали к нашему самолету. Техники уже хлопотали возле него. Он был цел, наш «ПО-2». Только в фюзеляже зияло две дыры да левое крыло было порядком разорвано. Поджечь его истребители не успели — видно, боеприпасов не хватило.

Тося ворчала:

— Проклятые, добавили нам работы. Не могли попозже прилететь…

Рука у нее чуть повыше локтя была перевязана белым лоскутом, на котором краснело пятно.

— Что у тебя с рукой? — спросила Ира.

— Это? Да ничего, ерунда.

— Ее ранили. Правда, кость не задета, — сказала Вера. И тут же возмущенно добавила: — Она же из траншеи выбежала, когда они строчили по самолету! Не могла усидеть! Как же — спасти хотела!

— Дай лучше ключ, — не обращая внимания на то, что о ней говорили, сказала Тося и стала завинчивать гайку.

Потом посмотрела на нас и засмеялась:

— Я б им, чертям, показала, как строчить по самолету! Просто не успела… Быстро улетели. А рука ничего, вот смотрите…

Она несколько раз согнула и разогнула руку, глядя на нас.

Мы любили своего техника. Ведь успех боевого вылета зависел и от нее. Наш самолет всегда был исправен, мотор работал безотказно. А кроме того, Тося умела как-то вовремя улыбнуться, пошутить, и от этого становилось легче на душе, спадало напряжение перед трудным вылетом, улучшалось настроение.

Я смотрела, как уверенно двигаются ее ловкие, сильные руки. Левая, вероятно, все-таки сильно болела, потому что Тося берегла ее, стараясь особенно не утруждать. Там, где не могла сама, она говорила Вере, что и как делать.

Она душой болела за свой самолет. И сейчас, наблюдая, как она работает, я чувствовала себя в чем-то виноватой: ведь я пряталась под стол в то время, когда Тося выбегала, чтобы спасти самолет. Пусть даже спасти его было невозможно…

Цветут яблони

Большой аэродром под Краснодаром. Настоящий — с капонирами. Так что наши «ПО-2» стоят не где-нибудь у хаток на деревенской улице, а на стоянках, окруженных земляным валом. Стоят важно и никого не боятся.

Но с воздуха их отлично видно. И в первую очередь их выдают капониры… В этом мы убедились, когда нас два-три раза пробомбили фашистские самолеты. Нет, лучше летать с небольшой площадки где-нибудь на окраине станицы и прятать самолеты в садах! Не нужно нам настоящего аэродрома!..

…Весна 1943-го. Апрель. Станица Пашковская в белом тумане: цветут яблони, абрикосы.

Я иду по тропинке у самого забора, задевая плечом ветви деревьев. Сыплется на землю белый снег лепестков. Идем втроем: Жека Жигуленко, Нина Ульяненко и я.

Вечер. На темном небе блестит узенький серп месяца. Совсем рядом, у самого кончика месяца, — крупная звезда. Она будто манит его, увлекая за собой, а сама отходит все дальше и дальше, и расстояние между ней и месяцем постепенно увеличивается…

У нас тренировочные полеты. Мы, штурманы, хотим стать пилотами. Нас трое. Четвертая Рая Аронова. Она в госпитале после ранения. Собственно говоря, у каждой из нас за плечами аэроклуб. Но и только, больше никакого опыта. А ведь в полку все летчицы — бывшие инструкторы и опытные пилоты.

…Внизу под крылом проплывает широкая лента Кубани. Станица в светлых клубах цветущих деревьев. И мне кажется, что даже здесь, на высоте трехсот метров, я чувствую запах яблоневого цвета.

Изредка мигает на земле посадочное «Т» из электролампочек. Надолго включать его нельзя: летают немецкие самолеты.

— Можно на посадку, — говорит Сима Амосова. Сегодня она долго проверяла меня, заставив проделать почти все, что я умела.

Я делаю разворот, и тонкий серп месяца уплывает в сторону. Выводя самолет из разворота, вспоминаю своего инструктора в аэроклубе.

Маленького роста, в черной кожанке; одно ухо шлема — кверху, заправлено под резинку очков, другое — книзу. Бывший летчик-истребитель Касаткин, как большинство инструкторов, считал своим первейшим долгом ругать курсантов во время полета. Когда я запаздывала делать разворот и внизу уже появлялась окраина Киева, он кричал в трубку, как мне казалось, радостным голосом:

— Ну что ты сидишь, как египетская царица?! Разве не видешь — пора разворот делать?

Меня он ругал не так, как ребят. Для меня, единственной в группе девушки (а всего нас в аэроклубе было трое), он выбирал особенные слова. Все-таки он был джентльменом! Но в любом случае он всегда употреблял прилагательное «египетский». Видимо, именно в это слово он вкладывал весь свой запал.

— Разве это «коробочка»? Это же самая настоящая египетская пирамида!

Однако на земле, после посадки, он менял тон и, обращаясь ко мне уже на «вы», спокойно говорил:

— Все хорошо. Так и продолжайте.

А в следующем полете снова с увлечением ругал.

Но, несмотря на то, что Касаткин всячески изощрялся, склоняя слово «египетский», он все же довольно быстро научил меня летать и выпустил в самостоятельный полет в первой десятке.

На фронте, летая штурманом, я часто сама водила самолет: Ира отдавала мне управление. Обычно на цель вела самолет Ира, а обратно — я. Так что ночные полеты не были для меня новостью, и после двухнедельной тренировки я была готова к тому, чтобы справиться со всеми элементами боевого полета.

…Иду на посадку. Когда самолет останавливается, я оборачиваюсь в ожидании замечаний от контролирующей меня Симы. Но она уже на крыле, улыбается, нагнувшись ко мне.

— Поздравляю, товарищ лейтенант! Теперь вы летчик. Разрешаю летать на боевые задания.

Я не сразу нахожу, что ответить. Не верится, что уже на следующий день я буду смотреть на цель из передней кабины, буду сама сражаться с прожекторами… Я с благодарностью смотрю на Симу — это она поддержала нас, штурманов, когда мы попросили командира полка разрешить нам тренировки. Она энергично взялась за короткий срок сделать из нас летчиков. Мне хочется обнять и расцеловать ее, но субординация не позволяет: Сима Амосова — заместитель командира полка по летной части. И я только отвечаю радостно и, конечно, не по уставу:

— Спасибо…

Легко спрыгнув с крыла, Сима дает знак заруливать на стоянку. От избытка чувств я срываю самолет с места и рулю так быстро, что Валя, техник, сердито кричит на меня и грозит мне кулаком…

А речка маленькая…

Сразу за станицей пруд, поросший камышом. Каждый вечер мы слушаем лягушечьи концерты. Кваканье разносится по всей станице. Даже на аэродроме слышно звонкое пение лягушек, и только шум мотора, работающего на полной мощности, заглушает его.

В стройном хоре без труда различаешь отдельные голоса. Почти ни одна из лягушек не квакает в буквальном смысле слова. Они что-то выкрикивают, каждая свое.

«Пи-ва! Пи-ва!»

«Курро-Сиво! Курро-Сиво!»

«Тё-ть! Тё-ть! Тё-ть!»

Уже стемнело. Скоро одиннадцать. Но кажется, что еще рано, потому что небо светлое. Луна плывет высоко-высоко. На ней отчетливо видны темноватые пятна, похожие на земные материки.