Дипломатия Волков - Лайл Холли - Страница 59

— Это для меня? — спросила Даня.

Ответа она не поняла, истолковать выражение покрытой мехом физиономии также не представлялось возможным, однако тон явно свидетельствовал, что ей желают здесь только хорошего.

Запустив руку в горшок, Даня подцепила когтем кусок мяса. Она понимала, что ей не следует есть слишком много и быстро: если не считать нескольких пойманных ею и съеденных сырыми зайцев и снежных голубей, она не принимала пищи с той самой ночи, когда стала объектом жертвоприношения. Занявшись куском мяса, она уже хотела запустить свою длинную морду прямо в горшок и вылакать содержимое несколькими быстрыми глотками. Впрочем, тогда ее, безусловно, стошнит. Поэтому она заставила себя есть мясо маленькими кусочками и вернула хозяину еще не опустошенный горшок — она уже чувствовала неприятное давление в животе.

Сидя у костра, оба они разглядывали друг друга. Даня вспомнила, что видела здесь еще кого-то, однако теперь ни зрение, ни нюх, ни другие чувства не позволяли обнаружить их присутствия.

Он приказал уйти своим родным. Они отправились в другие дома деревеньки — ждать, пока он не убедится, что ты не представляешь опасности.

Даня задумалась на мгновение: «А почему он просто не убил меня, когда я ввалилась в дом? Зачем ему этот риск? Очевидно, среди его племени принято заботиться о незнакомцах и брать их в свой дом. Мне приходилось сталкиваться с подобным обычаем… Но я же не принадлежу к его племени и представляю совершенно иную разновидность… чудовищ?»

В голове ее раздался негромкий смех.

Даня, ты более не находишься в землях, принадлежащих человеку. За пределами Иберы людей считают людьми внезависимости от обличья. И лишь жители Иберы — за редким исключением — отказываются принять это условие.

Даня не стала отвечать. Она не могла более считать себя человеком, однако не могла не признать, что внутренне осталась прежней; или, во всяком случае, различия не успели еще проявиться.

— Ты… ты привел меня к этим людям. А откуда тебе известно, что они не опасны?

Вздох она, пожалуй, лишь ощутила, а не услышала.

Теперь, когда ты поела, находишься в укрытии и на какое-то время в безопасности, позволь напомнить тебе мое имя. Я никогда не любил, чтобы ко мне обращались только на ты.

— Значит, ты уже назвал себя?

Конечно. Однако торопливость моя оказалась напрасной: тебя трепала жестокая лихорадка. Мое имя Луэркас. Я являюсь… Точнее, был… Таким же, как и ты, Волком. Меня убили — не стану пока говорить, каким образом, — и по какой-то причине мое тело запуталось в Вуали, так что я не мог сдвинуться ни вперед, ни назад до самого последнего времени. Когда тебя… э… принесли в жертву, произошло нечто, высвободившее меня из тюрьмы, в которой я провел… Откровенно говоря, неведомо сколько лет. И тут я обнаружил, что попал в твой разум и вижу твоими глазами… Должно быть, меня освободили именно потому, что я могу помочь тебе как никто другой.

Луэркас умолк на мгновение. Даня ждала.

И наконец он продолжил:

В нынешнем своем состоянии я могу ощущать далекие вещи. Я чувствую возможности — хотя не могу заранее знать, с чем именно мы столкнемся на месте, — и ощутил направление, в котором ждала тебя опасность, твой единственный шанс на сохранение жизни.

Даня откинулась на спину и закрыла глаза. Пища, тепло, невыносимая тяжесть последних прожитых дней вгоняли ее в сон.

— Но зачем тебе, чтобы я уцелела? — спросила она. — Не понимаю.

Еще раз скажу, продолжал Луэркас, я чувствую возможности. Тебе предстоит совершить нечто важное, доброе, жизненно необходимое. Нечто способное изменить весь твой мир. А я — в известном смысле — представляю собой его часть. Кроме того, я считаю, ты должна достигнуть этой цели, чтобы меня отпустили и позволили пройти сквозь Вуаль к той участи, которую надлежит встретить за нею.

Даня кивнула. Сидевший напротив нее незнакомец доедал оставленный ею отвар. Лицо его исказилось; впрочем, она еще не умела истолковывать выражения этих существ. Даня попыталась ответить улыбкой, однако поняла, что лицевые мускулы более не способны воспроизводить подобные тонкости. Вздохнув, она снова закрыла глаза.

— Я рада, что ты помогаешь мне, — кивнула она Луэркасу. Следующая разумная мысль не скоро посетила ее голову.

Плавание «Кречета» длилось уже более месяца, и размеренная корабельная жизнь успела несколько притупить боль, оставленную вынужденным бегством из Калимекки.

Перед рассветом Эмбастару, Дня Часов, Кейт сидела в темной парниссерии, внимая высокому и сладкому голосу корабельной парниссы, произносившему вслух старинные слова:

— Книга Времен. Третье из пяти священных писаний Иберы гласит: «Не исчисляй своих дней и часов, дабы не пролетели быстро, пока ты считаешь их. Нет, назови их своими друзьями, проси погостить подольше и познаешь долгую жизнь и счастье. Посему мы приветствуем каждую дневную стоянку по имени и с почтением; сразу как друзей, явившихся в дом после долгой разлуки, и как незнакомцев, пришедших к нам ненадолго, чтобы после короткой встречи навсегда расстаться с нами».

Парнисса была в подобающих этому дню белых одеждах, и неяркое пламя свечей, игравшее на облачении, бледной коже и золотистых волосах, делало ее похожей на существо, скорее принадлежащее к миру духов, а не плоти. Корабль поскрипывал на волнах, ритмичные звуки утешали душу. Кейт клонило в сон, однако она помнила долг члена Семьи, требовавший поддерживать иберизм во всех краях и во все времена… а потому сидела при свечах в парниссерии и старалась удержать глаза открытыми.

— Утро приближается… благословенное утро.

Парнисса сделала паузу — Кейт и все присутствующие дружно произнесли:

— Мы чтим стоянки Утра.

— Мы почитаем Сому, — сказала нараспев парнисса. Остальные подхватили:

— Сому, несущего первый луч солнца.

Знакомые слова будоражили Кейт. Служба была для нее одновременно и материнским чревом, и раной… колыбелью, напоминавшей о прошлом, и жестоким осознанием того, что грядущему никогда не быть столь же ясным и теплым. Раньше она сохраняла бы спокойствие. А сейчас ставила свечи за родителей, сестер и братьев, за теток, дядьев и кузенов; молилась о ниспослании успеха всему путешествию, не имея веры в существование разыскиваемого ею предмета. Кейт изо всех сил старалась успокоиться, однако душевный мир все не приходил к ней.

Парнисса проследовала вдоль возвышения в передней части святилища, зажигая свечи.

— Мы почитаем Стуру.

— Стуру, певца утренних песен, очаровательное дитя.

— Мы почитаем Дуэйю.

— Дуэйя, прекрасная дщерь, танцующая перед солнцем до полудня.

Кейт вспомнила, как с дюжину раз сидела в родительской парниссерии и столь же сонным голосом повторяла те же слова, в полудремоте вознося почести богам — в которых на самом деле не верила, как и ее семья, — в утешительном обществе сестер и братьев, занимавших скамью возле нее. Отец поддерживал тишину суровыми взглядами, мать подкупала детей какими-нибудь посулами.

Те же слова, та же интонация, тот же запах свечей — пчелиного воска, надушенного лавандой, только в этом году боль не покидала ее сердце.

— А по пятам утра, — продолжала парнисса, — следуют Дневные стоянки.

— Мы чтим стоянки Дня.

— Мы чтим Мосст.

— Мосст Господина Жары, создателя пламени.

Воспоминание о Семье натолкнуло на мысль об убийцах, Сабирах, особенно об одном из них. Облик Карнея, появившегося в переулке, заставил сердце учащенно забиться, и Кейт вдруг поняла, что вспомнила о нем, не случайно перескакивая с предмета на предмет, но потому, что какая-то часть этого Сабира уже находится здесь.

И ждала. Обрывок соблазнительного сна всплыл в ее памяти и исчез прежде, чем Кейт успела запомнить его, задержавшись, впрочем, достаточно долго, чтобы понять, кто снился ей.

— Мы чтим Нерин.

— Нерин, дарующую долгий свет и ясное зрение.