Голубой человек - Лагин Лазарь Иосифович - Страница 7

Он обернулся к Антошину и неожидано улыбнулся, Он был отходчив:

– Значит, одна нога здесь, а вторая у госпожи Зубакиной. И все, что я тебе сказывал, все исполни… Ты ведь не дурной какой-нибудь… Ты, может, даже и совсем умный…

Если тебя хорошенечко поскоблить, а потом навощит и отполировать…

– Одну минуточку, – сказал Антошин, – одну минуточку! Он вернул потрясенному его наглостью сапожнику узелок с ботинками, подошел к верстаку, возле которого на почерневшей от копоти и грязи стене висел отрывной календарь с одним-единственным листком. Осторожно, чтобы с непривычки не наделать пожару, он подтянул лампу к этому листочку.

– Скажите пожалуйста, – насмешливо протянул сапожник, – ну совсем – как грамотный!.. Ты, может, часом грамотный? Так ты прямо и говори: я грамотный.

Шурка за пологом фыркнула.

– Грамотный, – ответил рассеянно Антошин. Голос его прозвучал, так глухо, точно он сам себе выносил тяжкий приговор.

Степан, воспринял ответ Антошина так, как если бы тот сказал, что он только что с Луны.

– А ты прочитай, что тут, написано, если ты грамотный!.. Ох и здоров же ты, Егор, врать!

– Врать грех! Врать грех! – крикнула из-за полога Шурка. – Как не стыдно! Вот тебя боженька за э…

Послышался шлепок по голому месту, и девчонка за молкла на полуслове. А Антошин медленно, по слогам, словно он только что научился грамоте, прочел:

– «Тысяча воеемьсот девяносто третий год… – Он остановился и с трудом перевел дыхание. – 31 декабря. Пятница… Тысяча восемьсот девяносто третий год! – воскликнул он, потрясенный. – Я, кажется, сошел с ума!

Но Степан и Ефросинья были потрясены не менее:

– А и верно, грамотный!

– А ну, прочитай вот этот, новый! – сказал Степан и сунул ему в руки пузатенький, непочатый отрывной календарь… издательства И. Д. Сытина. На самом верхнем его листке поблескивал олеографический портрет здоровенного бородатого военного в мундире с золотыми эполетами, увешанного по самый живот золотыми и эмалированными звездами и крестами, с широкой голубой щелковой лентой через плечо. Он стоял, выпятив сверхъестественно могучую грудь, как по команде «смирно». Его держала под руку моложавая женщина с нерусским лицом. Она была в длинном белом платье, тоже с лентой через плечо, но не голубой, а розовой. Под ними подпись: «Их императорские величества государь император Александр Александрович; и государыня императрица Мария Федоровна. 1894 год по рождеству Христову»

– Тысяча восемьсот девяносто четвертый год! – повторил вслух Антошин и тяжело опустился прямо на верстак. У него, отказались служить ноги.

– Ученый! – высунулась из-за полога Шурка. – Скубент,!.. Ой, уморил!.. Ладно, – сказал Степан после довольно долгого молчанья. – Почитал, и хватит. Не в гимназии. Теперь сыпь к госпоже Зубакиной. А то она мне голову оторвет.

Скрипнула дверь, и в клубах пара вбежала круглолицая, с румянцем во всю щеку горничная в накинутом на плечи, теплом платке:

– Степан Кузьмич, Лизавета Федоровна ужас как сердится. Ей уже паковаться пора. – Скажи, что я сию минуту.

– А то она опаздывает… Поезд через полтора часа отходит, а у нее еще чемоданы не уложены, – пояснила напоследок горничная и исчезла в облаке пара, как ангелочек.

– Уж лучше я сам отнесу, – сказал Степан Ефросинье. – А то когда еще она вернется из Рязани. Егора она, чует мое сердце, обговорит. Жди потом денег, пока смилостивится. А какие деньги зарабатывает!.. А тебе, – обернулся он к Антошину, который все еще сидел на верстаке, – тебе нету пока что моего доверия. Ошалелый ты какой-то… Я скоро вернусь, Фросечка.

Он накинул на себя пальтишко и был таков. За пологом послышался громкий шепот:

– Мам, а мам!

– Ну, чего тебе, неугомонная? – Вот говорят – «Дуся погибшая, Дуся погибшая», а она совсем наоборот, живая-здоровая…

– Спи, дуреха, – сказала в сердцах Ефросинья, – не твоего это ума дело.

– А я сплю, – возразила из-за полога Шурка. – А что же ты, бесстыдница, братцу своему двоюродному спокойной ночи не сказала? – вспомнила Ефросинья.

– Егор, а Егор! Спокойной тебе ночи! – крикнула Шурка из-за полога, и так как Антошину в эти минуты было не до нее, то она не почла за труд высунуть из-за занавески свою лохматую головенку и на положении воспитанной столичной барышни прочесть ему нотацию: – Ты что, Егор, не знаешь, как отвечать? Надобно ответить мне: «Спокойной ночи, Шурочка!» Понятно?

– Спокойной ночи, Шурочка, – отозвался, как эхо, Антошин.

Из-за полога вышла, позевывая, Ефросинья. Она была в одной нижней юбке, но, видимо, по-родственному не стеснялась Антошина. Рослая, статная, с расчесанными на прямой пробор темными волосами, она была очень недурна.

Антошин отвернулся: ему было совестно смотреть на полураздетую молодую женщину.

Ефросинья подошла к лампе и прикрутила фитиль. Где-то в темноте мирно тикали невидимые ходики.

– Ох-ох-ох, – она сладко зевнула. – Время позднее… Скоро Новый год… Ну, да это забава господская: выпивать, закусывать, танцы танцевать. А наше дело – спать… Ложись ты, Егор, спать… Скажите пожалуйста, грамотный!.. Ты и писать, может, тоже умеешь?

– Умею, – сказал Антошин.

– Скажите пожалуйста! – пожала плечами Ефросинья. – И как ты этого у нас в деревне достиг, ума не приложу…

– Скубент! – пискнула из-под одеяла изнемогавшая от хохота Шурка.

– А вот я тебя, бесстыдницу! – незлобиво пригрозила ей Ефросинья. – А ты, Егор, не жди Степана Кузьмича, ты устраивайся.

Она скрылась во мраке, заполнившем сейчас весь подвал, и вернулась с блиноподобным тюфячком:

– Ты устраивайся, где вчера, подальше от двери. А то продует. И чище там. А станешь, бог даст, на работу, будет у тебя в казарме свое место на нарах, как у людей.

– Спасибо, Ефросинья Авксентьевна, – сказал Антошин.

– С чего это ты меня вдруг по отчеству? Ты меня, как всегда, называй: «Тетя Фрося».

– Спасибо, тетя Фрося, – покорно сказал Антошин.

– Тетя Фрося! – прыснула в темноте Шурка. – Иди сюда! Мне без тебя спать страшно! А, тетя Фрося!..

– Вот я тебя сейчас! Развеселилась. Как бы не заплакала.

Ефросинья пошла к себе, но в это время приоткрылась дверь. Антошин прибавил фитиля.

В дверях стоял долговязый парень лет под тридцать в серой барашковой шапке пирожком и добротной бекеше с серым же барашковым воротником.

– Фрось, а Фрось! – возбужденно прошептал он, дыша, как опоенная лошадь.

– Чего тебе? – очень холодно отозвалась Ефросинья.

– Мам, это Сашка? – осведомилась Шурка, которой требовалось все знать.

– Сашка. Спи, горе мое!

– У вас Дуська? – спросил, вглядываясь в полумрак, Сашка.

– Проваливай, пьяная рожа! Нету здесь Дуси. Ишь, налакался. За три сажени слыхать.

– Так ведь я это с горя, Ефросинья Авксентьевна.

– А ты ей что вчера наговорил? Ты припомни. Совести у тебя нету.

– Так ведь я пьяный был, Ефросинья Авксентьевна.

– Сказано, проваливай.

– Разрешите, Ефросинья Авксентьевна, пожелать вам спокойной ночи.

Ефросинья промолчала. Сашка крякнул и ушел. Через секунду он снова возник в дверях:

– Ефросинья Авксентьевна!

– Ну чего тебе? Шел бы домой.

– Разрешите вас, Ефросинья Авксентьевна, от души поздравить с наступающим Новым годом, новым счастьем. Совсем забыл вас второпях поздравить.

– Спасибо, и вас также, – сказала Ефросинья.

– Подумать только, полчаса или там от силы час, и уже будет одна тысяча восемьсот девяносто четвертый год! Время-то как летит! Подумать только, оглянуться не успеешь, и уже будет девяносто пятый, а там даже и одна тысяча девятисотый… А что я выпивши, так это, Ефросинья Авксентьевна, аккурат по случаю Нового года. А во-вторых, конечно, с горя. Желаю вам, Ефросинья Авксентьевна, самого наилучшего счастья, и супругу вашему, и доченьке…

– С горя! – жестко передразнила ушедшего Сашку Ефросинья. – С горя!.. Эх, люди, люди! – Она снова прикрутила фитиль и пошла к себе. – Состоял человек при хорошей должности. В сыскном отделении. Жалованье дай бог каждому. Уважение… А он что? А он только и знал что в казенку и из казенки. А разве сыскной агент может пьяный при такой должности состоять? Ясное дело, выгнали. А тут еще с Дусей такая беда… Ты куда? – встрепенулась она, видя, что Антошин подымается к двери. – Ты спать ложись.