Я буду любить тебя... - Джонстон Мэри - Страница 59

Лорд Карнэл рассмеялся, прочитав мои мысли.

— Вы ошибаетесь, — невозмутимо проронил он. — С меня довольно и того, что капитан Перси знает: я не боюсь сразиться с ним. Но на этот раз я играю наверняка.

Повернувшись к наружной двери, он повелительно поднял руку — и тотчас же комната заполнилась людьми. Красно-коричневые тела, обнаженные, если не считать набедренных повязок и головных уборов, бесстрастные, размалеванные черной краской лица, не ведающие жалости глаза, — теперь я знал, зачем мастер Эдвард Шарплес ходил в лес, и за какую услугу было заплачено тем серебряным кубком. Мы с паспахегами были давними врагами, и их часть сделки наверняка доставит им немалое удовольствие.

— Мои собственные слуги, к сожалению, не смогли участвовать в этом предприятии, поскольку я отослал их домой на «Санта-Тересе», — пояснил милорд, не переставая улыбаться. — Но я еще не настолько обеднел, чтобы быть не в состоянии нанять других. Само собой, Никколо мог бы прикончить вас еще минуту назад, когда вы склонились над ним с такой любовью и с такими нежными словами. Однако в этом случае река могла бы выбросить ваш труп на берег, и начались бы ненужные толки. Мне говорили, что в делах подобного рода индейцы куда более искусны и не оставляют никаких следов.

Не успели эти слова слететь с его уст, как я отшвырнул факел и ринулся на него, стиснул запястье руки, в которой он держал шпагу, и впился пальцами в его горло. Он изо всех сил вырывался, и, борясь друг с другом, мы то шарахались вперед, то пятились назад, и мне чудилось, будто в глаза мне бьет яркий свет, а в ушах отдает мощный гул прибоя. Краснокожие руки хватали меня за одежду, острые ножи жаждали выпить мою кровь, но мы с Карнэлом так стремительно вертелись и изгибались, что индейцы не решались пустить в ход ни руки, ни ножи, опасаясь поразить не того человека. Сквозь шум в ушах я слышал, как сражается Дикон и подумал, что завтра женщины паспахегов будут выть и стенать по убитым воинам. Между тем милорд напряг все силы, почти высвободил запястье из моей хватки, и лезвие его шпаги порезало мне руку так, что потекла кровь. На деревянном полу образовалась лужица, в которой я поскользнулся и чуть не упал.

Двое паспахегов умолкли навеки. Теперь Дикон держал нож того из них, что пал первым, и с его лезвия капала кровь. Итальянец, проворный и юркий как змея, сновал возле нас с Карнэлом, стараясь пустить в дело кинжал, чтобы помочь своему господину. Мы оба тяжело дышали, глаза наши застилала кровавая пелена, в ушах гремело море. Внезапно шум схватки рядом с нами затих; это могло означать только одно: Дикон либо убит, либо пленен. Я не мог обернуться, чтобы взглянуть, что с ним сталось. В неистовой ярости я загнал своего противника в угол хижины — тот самый, в котором, как оказалось, расположилась пума. Он пнул ее каблуком, чтобы не путалась под ногами, и предпринял последнее отчаянное усилие, чтобы отбросить меня прочь. Я сделал вид, что слабею, и тотчас, собрав все силы, с грохотом припечатал его к полу. Шпага теперь была у меня, и, ухватив ее за клинок, чтобы укоротить, я нацелил острие прямо ему в горло, но тут мою руку резко дернули назад. Мгновение — и полдюжины крепких рук оттащили меня от поверженного мною врага, и один из дикарей ловко накинул ремень из оленьей кожи мне на локти и туго привязал их к бокам. Игра завершилась, и теперь мне оставалось только одно — расплатиться, не поморщившись.

Дикон был жив; связанный, как и я, он угрюмо стоял, прислонясь к стене и тяжело дыша; убитые им воины лежали у его ног. Милорд поднялся с пола хижины и встал передо мною. Его роскошный камзол был порван, ворот висел клочьями, кисть его руки и рукав пятнала моя кровь. Лицо его озаряла улыбка, сделавшая его господином над владыкой целого королевства.

— Игра продолжалась долго, — сказал он, — но в конечном итоге победу одержал я. Желаю вам долгого прощания с жизнью, капитан Перси, и сна без сновидений.

Индейцы вдруг разом подались назад, и я услышал громкий крик Дикона:

— Берегитесь, сэр! Тут пума!

Я обернулся. Рассвирепевшая от шума, света факелов, стремительного мелькания человеческих тел, закрытых индейцами дверей, вида и запаха крови и полученного удара, пума прижалась к земле, изготовившись к прыжку. Ее коричневато-рыжая шерсть встала дыбом, глаза пылали бешеным огнем. Я стоял перед нею, но этот горящий взгляд был обращен не на меня. Она пронеслась мимо меня как каменное ядро из катапульты и приземлилась на того, кто стоял прямо на ее пути и чей каблук нанес ей удар. Одна ее передняя лапа впилась в бархат его камзола, когти же второй глубоко вонзились ему в щеку чуть ниже виска и разодрали ее до подбородка.

С криком, таким же ужасным, как рев пумы, итальянец бросился на зверя и всадил свой трехгранный кинжал ему в шею. Пума и человек, на которого она напала, рухнули наземь одновременно.

Когда индейцы разомкнули их страшные объятия и отбросили тело пумы в сторону, из темноты соседней комнаты, серый от ужаса, дрожа всем телом, вышел мастер Эдвард Шарплесс, чтобы взять бразды правления, выпавшие из рук милорда. Фаворит короля лежал в луже собственной крови, обезображенный до неузнаваемости. Сейчас он был без сознания, но смерть ему не грозила. Ему предстояла жизнь, на всем протяжении которой на него будут смотреть как на чудовищное видение из ночного кошмара. Лицо, отражавшее его мрачный, гордый, порочный дух, было необычайно красиво; оно принесло ему огромное богатство и безграничную власть; король глядел на него и не мог наглядеться — и вот этой красоте пришел такой жуткий конец. Ему было суждено жить, а мне — умереть, но я не променял бы свою смерть на его жизнь.

В каждом человеческом сердце есть темные глубины, из которых временами на свет Божий выползает что-то непотребное. Но я, по крайней мере, смог подавить недостойное мужчины торжество и твердо велел ему больше никогда меня не беспокоить. Я с радостью убил бы милорда Карнэла, но я не обрек бы его на подобную участь.

Итальянец стоял на коленях подле своего господина — даже такое существо способно любить. Из его тощего горла вырывался долгий, низкий, каркающий звук, а костлявые пальцы тщились вытереть кровь. Между тем круг паспахегов вокруг нас с Диконом все сжимался, и их вождь схватил меня за плечо. Я стряхнул его руку.

— Скажи им, Шарплесс, — приказал я, — или хотя бы кивни, если от страха ты утратил дар речи. Преднамеренное убийство — слишком серьезное дело, чтобы в нем участвовал такой презренный червь, как ты.

Бледный, трясущийся, он не осмелился взглянуть мне в глаза, но знаком подозвал к себе вождя и принялся с жаром нашептывать ему что-то на ухо. Индеец выслушал его, кивнул и бесшумно присоединился к своим соплеменникам.

— Много белых людей живет на реке Паухатан, — проговорил он на своем наречии, — но они не строят своих вигвамов на берегах Паманки[131]. Певчие птицы с Паманки никому ничего не расскажут. Сосновые щепки будут гореть там так же жарко, как и на Паухатане, но бледнолицые не учуют их запаха. Мы разведем костер в Уттамуссаке, меж красных холмов перед святилищем и могилами наших верховных вождей.

Толпа воинов ответила одобрительным ропотом.

Уттамуссак! Пожалуй, мы с индейцами доберемся туда за два дня пути. Значит, вот сколько нам осталось жить…

Вскоре все мы: и пленные, и те, кто захватил нас в плен, уже покидали хижину. На пороге я обернулся и, не обращая внимания на труса, которого я столкнул в воды реки когда-то давным-давно, в середине лета, взглянул на распростертое, окровавленное тело королевского фаворита. Пока я смотрел, он застонал и пошевелился. Индейцы, шедшие за мною, толкнули меня в спину; мгновение — и мы очутились снаружи, под небом, густо усыпанным звездами. Они сверкали так ярко, и была среди них одна — большая, горящая ровным золотым светом, она сияла прямо над темным городом, что остался позади нас, точно над домом губернатора. Спала она или бодрствовала? Я горячо помолился Богу, чтобы он хранил ее и послал ей утешение. Теперь звезды мерцали уже сквозь скрещение голых ветвей, со всех сторон нас обступали черные стволы деревьев, а под ногами жалобно шуршали мертвые листья. Потом обнаженные лиственные деревья уступили место соснам и кедрам, и их душистый, густо сплетенный полог скрыл от нас просторы неба и погрузил окружающий мир во мрак.