Фантастика 1980 - Михановский Владимир Наумович - Страница 20

От меня совсем не требовалось найти источник этого поля.

Как не требовалось объяснить его природу. Достаточно было научиться применять его-практически. Я назвал это гипотетическое поле «Т-поле». Буква Т расшифровывалась так: трение. Поле уничтожало трение, во всяком случае ослабляло его.

Оно раскачивало диполи и молекулы, разъединяло нити любого материала. Действовало даже на полимеры. Тем самым я объяснил странный термин «старение материалов». Это поле как бы расшатывало вещество, стремилось сделать его жидкостью, текучей как вода. Но у естественного поля не хватало мощности, силы. Значит, надо было создать искусственный источник этого поля. Ночи я просиживал над чертежами пирамид, размышляя, как они могут конденсировать эту энергию, приходящую неведомо откуда.

Помог случай. В патентном бюро, разбирая одну из самых курьезных моделей «вечного двигателя», я вдруг понял: если он и работал, как уверяли эксперты, то только потому, что подпитывался именно этим полем.

Дальше было легче.

Я понял, что у природы только один источник этого поля — солнце, тот источник, который несет нам тепло и свет, который рассеивает в пространство пусть совсем слабенькое, но непрерывно струящееся от него излучение «Т-поля». Его не мог поймать пока ни один прибор.

Через два месяца модель моего прибора была готова. Достаточно импульса, равного долям секунды, чтобы вещество малой твердости рассыпалось в пыль. Гораздо дольше надо облучать сталь и другие металлы. Так я открыл бескровное орудие справедливого возмездия. Я хотел, чтобы ненавистные мне люди были выставлены на публичное осмеяние перед обществом, ибо у кого-то из русских писателей прочел: смеха страшится даже тот, кто вообще ничего не боится. Но вскоре я понял другое: мое изобретение, попади оно в руки военных маразматиков, могло стать и действенным оружием. Представляете, по снегу или льду наступает цепь солдат. Одно движение рукой, и они голые, голые на лютом морозе. Не говоря о воздействии холода, они еще и теряют способность к сопротивлению в чисто психологическом аспекте: лишенные одежды люди чувствуют себя беззащитными. — Он откинулся на подушки и несколько секунд лежал без движения. — Прибор там, в коробке из-под кукурузных хлопьев, на подоконнике, дайте его мне.

Грег подошел к окну и взял небольшую картонную коробку.

Он открыл ее и увидел похожий на портативный фотоаппарат прибор.

— Дайте его сюда и отойдите в сторону, — слабым голосом повторил Смайлс, — эту тайну я унесу… — Он не договорил, тело выгнулось судорогой. В последний миг он открыл глаза и попытался что-то сказать, видно, о чем-то предостеречь Тома, но не успел и замертво свалился на подушки.

Грег бросился к Смайлсу и схватил его руку — сердце не билось.

Роберт Смайлс был мертв.

Том повертел прибор в руках и заметил сверху над объективом две кнопки — черную и красную. Он направил объектив на висящий на гвоздике, вбитом в стену, заношенный пиджак Смайлса и нажал кнопку. Пиджак будто растворился, превратившись в серенькое облачко. Грег чихнул и тут же вспомнил: «Так вот, значит, почему они чихали». Да, это действительно гениальное изобретение. Он машинально нажал красную кнопку.

Грянул взрыв.

Стены запрыгали перед глазами, окно полетело куда-то вниз. Пол заходил ходуном. На миг в распахнувшейся двери мелькнуло белое как мел лицо хозяйки с широко открытым ртом и поднятыми в ужасе руками, и все исчезло…

После смерти Роберта Смайлса Грег тайно от соседей ночью переехал со своей квартиры в отель, который находился в пригороде. Он редко появлялся на улице, опасаясь попасть на глаза людям Дика Робинсона, у которых он, конечно же, был на подозрении и столкновение с которыми не сулило ему ничего приятного. Более года отсиживался он в своей «норе», выходя из комнаты только поздно вечером; бессонными ночами он вздрагивал от каждого шороха. И о многом передумал Грег. Необыкновенные возможности дарят людям наука, поиск, но плодами изобретателей чаще всего пользуются дельцы, корыстные проходимцы. И горько было сознавать Грегу, что ему, даже если бы он очень захотел, не навести ТУТ никакого порядка.

Юрий Медведев

Куда спешишь, муравей?

Повесть

1. Над поющим ручьем

— В древности тюльпаны цвели не в мае, а в июле. Даже не спорьте, мальчики, — сказала Лерка, пытаясь поймать на язык каплю росы из наклоненного клюва цветка. — Гляньте, к нам в гости пожаловал ручей…

И впрямь: из расщелины в нависшей над нами скале протянулись извивы живого сияния. Должно быть, полуденное солнце растопило в расщелине снег, и к нам подползло вздрагивающее, огибающее пучки прошлогодней травы, робкое существо — ручей. В углублении перед луковицей тюльпана он постоял в нерешительности, как бы набираясь сил, затем уверенно проскользнул мимо нас, разделив Андрогина и меня с Леркой. Своим рывком он наискось перечеркнул узкую, еле заметную нить муравьиной тропы.

— А почему в июле — угадайте, — предложила Лерка. — Кто первый?

Я молчал. Несколько мурашей, отрезанных от родного обиталища возле пня, сгрудились перед светоносной преградой.

Они посовещались и, как по команде, рассыпались вдоль ручья — видимо, искать переправу.

Андрогин сказал:

— При царе Горохе твои тюльпаны распускались в декабре. Притом махровым цветом. Их обожали слизывать мамонты. — Он опирался локтем на рюкзак и покусывал стебелек дикого чеснока. — Потом нагрянули братцы-инопланетянцы. Вроде тех, о которых ты мне все уши прожужжала, женушка. Из сопредельных, так сказать, миров. Со щупальцами вдоль хребта. Каждое щупальце чуть поменьше Южной Америки. — Тут он метнул в меня, как наваху, мгновенный взгляд своих черных выпуклых глаз, увенчанных тяжелыми веками. — Они всем скопом ухватились за земную нашу ось и слегка поднаклонили шарик. Климат сразу переменился, кхе, кхе… Тюльпаны решили распускаться в июле, к твоему, супруга, дню рождения. А мамонты от огорчения передохли. Между прочим, до сих пор у них в желудках находят букеты тюльпанов.

Андрогин говорил без тени улыбки, даже с некоторой скорбью.

— Тимчик, Тимчик, ни шута ты не понимаешь, хоть и пытаешься всю жизнь острословить. Только не всегда удачно, — вздохнула Лерка. — Ты вслушайся в перекличку созвучий: Тюль-пан! И-юль! Тюль-юль! Тюль-юль! Звуки-то как пересвист соловьиный! Нет-нет, моя филология здесь ни при чем. Каждый должен упиваться ароматом родного языка. Даже кандидат технических наук, одаривший коллег диссертацией о самовозгораемости торфа.

Она сорвала тюльпан и несколько раз ударила кандидата по его внушительному носу. Тот изловчился, откусил цветок, швырнул лепестки в муравейник.

— Не слишком захотела ты поупиваться ароматом фамилии Андрогин. Осталась при своей, девичьей, так сказать. Этого тебе земная наука не простит.

Я напряженно ждал ее ответа. Как никто другой, я знал, почему Лерка не переменила фамилию. Но она предпочла отшутиться: — Чтобы не покушаться на твое наследственное величие, Тимчик. А заодно и на фамильные драгоценности твоих сородичей. Так-то, Андрогин… А фамилия твоя берет истоки от старославянского слова «андо», что означает «между прочим».

Муравьи снова роились на пятачке возле набухающего серебристого жгута ручья. Они ощупывали друг друга усиками и, наверное, посылали тревожные зовы собратьям по той безвестной для меня жизни, от которой их отделяло три-четыре человеческих шага, не более. Я слышал, что они, как и пчелы, не найдя дороги к дому, погибают.

— Между прочим, все твои этимологические забавы отдают языческими суевериями, — сказал Андрогин. — Это не ты ли мне, голубушка, говорила, будто в древнем мире гадали по внутренностям животных и птиц?