Летописец - Лагерквист Пер - Страница 1

Пер Лагерквист

ЛЕТОПИСЕЦ

В захолустном городке — о нем почти никогда не вспоминали, хорошо еще, если знали о его существовании, — поселился в свое время старый чудак, человек с виду лет семидесяти, который, хоть и жил в полном уединении, все же пользовался определенной известностью и по-своему привлекал к себе людское внимание. Внешне он походил на учителя, только уж в том городке не учительствовал; может быть, он переехал туда, выйдя на пенсию. А может, как знать, он вовсе и не был учителем. Он ни с кем не общался, и никому не довелось свести с ним знакомство. Но при всем том он, можно сказать, был знаком со всеми. Он любил беседовать с людьми и был одинаково приветлив со всяким. С любопытством прислушивался он к словам собеседника, глядя на него своими старыми, умными глазами. Однако о себе никогда никому не рассказывал. Хоть все и знали его, он оставался для людей чужаком, и, даже изо дня в день появляясь на улице, все же никогда не расставался со своим одиночеством.

Длинную, тощую фигуру его примечали издалека. Лицо его, почти аскетическое, всегда светилось внутренним восторгом, когда он одиноко шел своим путем. Нередко его встречали в окрестностях городка, где он любил бродить, но подчас он даже не замечал прохожих; неизменный просторный плащ внакидку придавал ему вид романтический, если не странный. Но никто не нашел бы в нем ничего смешного, и если он прослыл чудаком, то лишь по причине своего отшельничества. У него не было недругов, напротив, к нему относились с известным почтением, ведь, судя по внешности, он, как принято говорить, принадлежал к хорошему обществу.

В любом маленьком городе жителям непременно надо знать всю подноготную о том или ином земляке (иначе они не успокоятся). И многие ломали голову над тем, кто же, в сущности, этот отшельник. Но больше всего недоумевали, почему в его комнате ночами напролет горит свет и чем он там занимается — ведь чем-то он наверняка занят. Прознали каким-то образом, что он сидит там и пишет. Это показалось народу правдоподобным, и молва тотчас наделила старика ученостью.

Как бы то ни было, с тех пор прошел слух — откуда он взялся, мне неизвестно, — будто он пишет какой-то исторический труд. И отныне его стали звать не иначе как Летописцем.

И он заслужил это прозвище.

Однако он не был обыкновенным летописцем: он писал о будущем. Положив перед собой большую книгу в пожелтевшем пергаментном переплете, вследствие чего она уже сейчас казалась древней, он записывал в ней самым изысканным слогом все то чудесное, что предстоит пережить людям, вел рассказ об удивительных судьбах, которые ждут их в далеком будущем, о великих, замечательных явлениях грядущего.

Он писал историю великолепного, бесконечного, ныне почти еще совсем неведомого будущего.

Он не был дилетантом в этом деле. Он хорошо знал минувшие времена, долгие годы отдал он их изучению. Все знал он, что надо было знать. Но прошлое всегда оставляло у него ощущение неудовлетворенности. Слишком многое угнетало человека, исследующего прошлое, не давало воспарить его духу. Посвяти он себя прошлому, он не получил бы никакого удовольствия от своего труда.

Вот он и стал летописцем будущего.

Великую цель поставил он перед собой. И решил всецело посвятить себя ей. Отныне ему уже нельзя было разбрасываться по мелочам, он нуждался в полном покое. Потому и жил отшельником: надо было полностью сосредоточиться на своем труде.

Тому, кто вздумал писать историю, часто мешает современная ему действительность, порой она способна совершенно сбить его с толку. Что только не происходит в мире, что только не вызывает тревогу! Иным событиям человек склонен придавать чрезмерное значение, порой он отводит им роль столь важную, столь решающую, что его представление о мире искажается, а описание грешит против истины. Он может стать жертвой влияний неуместных и ненаучных. А бывает и так: слабеет мужество, вдохновение, пропадает радость труда, а ведь они в конечном счете всего важнее.

Вот почему он отошел от мира, вот для чего отыскал этот захолустный городок, — чтобы написать великий свой труд. Он должен был сберечь верный взгляд на бытие. А писать историю лучше всего в тиши.

Он следил, однако, за тем, что происходило в мире, он и не думал отгораживаться от него, как, впрочем, и прятаться от людей. Просто не хотел допустить, чтобы его смущали ежечасные события, и не позволял себе огорчаться из-за того, что свершалось или свершится, храня в своей душе свет надежды. Сколько раз, задумываясь о настоящем, обо всем, что происходило вокруг, он говорил себе: все это ничтожно в сравнении с тем, что я написал в своей книге.

Нет, прошлому и настоящему не пригнуть его к земле. Он может лишь ненадолго огорчиться, но не больше. Он слишком увлечен своей великой задачей, так велика она, что просто не оставляет места для тоски. Далеко вперед смотрит он, уносясь в будущее на могучих крыльях вдохновения, на крыльях мысли.

Сколь ничтожно пережитое человечеством в минувшие времена в сравнении с тем, что ожидает его в грядущем! Ведь то было просто младенчество мира, время шумных, необузданных отроческих игр.

Отшельник же писал о деяниях зрелых мужей.

Как далеко продвинулся он в своей летописи? О, совсем немного — всего лишь на несколько сот тысяч лет вперед.

Окончит ли он вообще когда-нибудь свой труд?

Временами он поднимал голову от книги, испещренной тонкими четкими строчками, и сидел задумавшись, с пером в руке. Мягкий, пытливый взор всматривался в ночь. Весь город спал, лишь он один бодрствовал у своей лампы.

Никто не ведал, о чем думал он в такие минуты.

Хотел бы я знать, что сталось с тем стариком. Жив ли он поныне? Давно я ничего не слышал о нем. А ведь в ту пору часто видел его и хорошо его помню. Да, раз я даже проник в его жилище. Он снимал квартиру у столяра, а с тем мы были знакомы семьями, и, случалось, я заходил в тот дом, когда меня посылали за сливками: молочник жил там же. Ясное дело, старик вызывал у меня острое любопытство, как и труд, которому он себя посвятил. И однажды, когда Летописца не было дома — быть может, он предпринял одну из своих долгих прогулок, — я не выдержал и прокрался к нему в комнату, горя желанием заглянуть в его огромную книгу.

Вся комната от пола до потолка была забита книгами. Но та, что лежала на столе, была много, много больше всех других, какие мне когда-либо доводилось видеть, я и не думал, что бывают такие огромные книги. Это была та самая книга. Я приблизился к ней с благоговением. Помнится, она не показалась мне особенно привлекательной: всюду следы пальцев, потертости, а переплет выглядел так, будто побывал в огне. Да, судя по всему, переплет видал виды.

И все же это была прекрасная книга.

Я с великим трудом раскрыл ее. Только тщетно старался я разобрать написанное, ничего у меня не получилось. Летописец изъяснялся совершенно необычным слогом, и я ничего не понимал. Я знал лишь те слова, которые мы читали и писали в школе. Но было приятно даже просто сидеть и смотреть в эту книгу. Он не дописал ее до конца, это я точно понял.

Я сидел, глядя в книгу, и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел старика; я не заметил, как он вошел в комнату, — ведь я забыл притворить за собой дверь. В своем просторном плаще, совсем вымокшем от дождя, он стоял и разглядывал меня. Я сильно перепугался, ожидая, что он сейчас рассердится не на шутку. Но к удивлению моему, он и не думал сердиться. Он положил мне на голову ладонь и кротко и приветливо взглянул на меня своими странными, чуть влажными глазами. Потом кивнул мне, но ничего не сказал.

Да, я не раз потом думал об этом. И часто вспоминал, как он стоял у меня за спиной, вспоминал его старые, но все еще лучистые глаза и длинную фигуру в романтическом старомодном плаще.

Жив ли он сейчас? Не знаю. Я давно покинул тот тихий городок. Все это было так давно. И может статься, старика там уже и нет.