Железная маска - Ладусет Эдмон - Страница 23

— О Боже, это он! — только и сумел вымолвить капитан. — Что сделали с ним этим мерзавцы!

Взрычав от ярости, Фариболь одним прыжком оказался рядом с девушкой, поднял ее на руки и понес, прижимая к груди, как ребенка. Два часа спустя, когда уже стемнело, Ивонна начала приходить в себя. Фариболь и Мистуфлэ заботливо хлопотали вокруг нее. Хотя бедняжка и очнулась, у нее был сильный жар.

— Мистуфлэ, — заметил Фариболь, — нам нельзя здесь долго задерживаться. В любой момент могут нагрянуть солдаты.

— Но, хозяин, бедная девочка не выдержит трудностей верховой езды.

— Тогда мы, если потребуется, по очереди понесем ее на руках. Сможем ли мы этой же ночью добраться до какого-нибудь горного селения, где больная сумеет передохнуть?

— Да, монсеньор, в трех часах пути отсюда есть маленькая деревушка.

— Сходи за лошадьми, Мистуфлэ.

Через четверть часа они уже шли по горному склону, ведя лошадей под уздцы. Впереди шагал Онесимо, следом Фариболь, а за ним Мистуфлэ, осторожно и с поистине материнской нежностью несущий Ивонну.

То ли из страха перед друзьями, то ли от радости, что он вновь вернулся к бродячей жизни, Онесимо честно исполнял все свои обещания, и это помогло беглецам намного опередить преследователей. Из Гренобля они отправились в Лион, а затем в Дижон, но на пути туда, несмотря на всю заботу троих друзей, больной стало хуже.

Несший ее в тот день Фариболь испуганно вскрикнул, увидев, что головка девушки безвольно откинулась назад. Со слезами на глазах он осторожно положил свою хрупкую ношу у края дороги и опустился рядом с ней на колени. Мистуфлэ пощупал девушке пульс и воскликнул:

— Слава Богу, она жива!

— Бедняжка еле дышит, — сказал Онесимо. — Я отдал бы правую руку, чтобы спасти ее…

Мистуфлэ поднялся и обвел взглядом окрестности.

— Ага! — вскричал он. — Я вижу какой-то дом… Может быть, это гостиница?

— Тысяча чертей! — ответил Фариболь, также вставая. — Ты что, забыл про «Корону»?

— И в самом деле… Боже мой! Так, значит, тот замок, что в двух ружейных выстрелах от нас…

— Гром и молния! Это замок графа де Бреванна… А река, если мне не изменяет память, — Армансон. Черт возьми! Надо поспешить туда, если мы хотим спасти мадемуазель!

Опустевший замок медленно разрушался. Аллеи парка поросли терновником и ежевикой. Только над крышей фермы еще курился дымок, тая завитками в вечернем небе. В зале первого этажа, у камина, сидела пожилая женщина и что-то шила; рядом с ней на табурете расположился мужчина лет сорока, на его до времени состарившемся лице читались пережитые боль и страдания. Ветхие часы, нарушив царящую тишину скрипом своих ржавых шестеренок, неторопливо пробили шесть раз.

Мужчина тяжело поднялся и сказал:

— Уже шесть часов! Не приготовить ли вам ужин, мадам Жанна? Сегодня мне бы хотелось лечь пораньше: я уже не так молод, а завтра на рассвете меня здесь уже не будет.

— Вы все-таки решили ехать, господин де ла Бар?

— Окончательно и бесповоротно.

— А как же ваши раны?

— Они уже зарубцевались.

— Еще не совсем, господин де ла Бар.

— Что из того! Я возьму несколько унций вашего чудодейственного бальзама, спасшего меня от верной смерти. А в остальном буду уповать на Бога. Пока я жив, сама справедливость требует от меня посвятить все силы поискам графа де Бреванна, мадемуазель Сюзанны и монсеньора Людовика. Мой долг узнать, что с ними сталось…

— И с Ивонной! — вздохнула мадам Жанна.

Вдруг молчавший долгие недели дверной колокольчик отчаянно зазвонил. Слуги графа обменялись тревожными взглядами.

«Кто бы это мог быть в столь поздний час? Кто решится просить ночлега в замке, от которого все бегут, как от зачумленного?» — думал шевалье де ла Бар, подходя к окну.

Глаза мадам Жанны заблестели, ее охватило неясное предчувствие.

— Кто там? — спросила она.

— Трое мужчин. Один из них держит на руках девушку.

— Девушку? Ради Бога, господин де ла Бар, откройте им скорее! Они явно нуждаются в помощи.

Шевалье отодвинул тяжелые железные засовы и настежь распахнул дверь.

— Что вам угодно? — спросил он у нежданных гостей.

Ему ответили не сразу. Один из них, опустив голову, пробормотал:

— Боже мой!

Другой поспешно надвинул на глаза свою широкополую шляпу и процедил сквозь зубы:

— Тысяча чертей! Оруженосец графа де Бреванна!

Но он тут же справился с собой и громко произнес:

— Сударь, для себя мы ничего не просим. Но, ради милосердия, не откажите в приюте этой бедной девочке!

— Святые угодники! — воскликнул оруженосец. — Да ведь это Ивонна!

— Да, сударь, — ответил Фариболь. — Но мы спешим. Гром и молния!.. Если бы вы не отказались сами внести ее в дом… Мы… Черт возьми! Трудно выговорить такое… Мы не достойны переступить порог этого дома.

— Что вы такое говорите? Вы, спасшие мадемуазель Ивонну и заботившиеся о ней?! — воскликнул пораженный шевалье де ла Бар, не узнав в путниках едва не убивших его бандитов. — Входите же, друзья мои, только я пойду впереди: мне надо подготовить мадам Жанну.

Не дожидаясь ответа, он вернулся в залу к своей давешней собеседнице.

— Это… Это… Ивонна! — пробормотал добрый оруженосец.

— Ивонна!.. Дочь моя! — вскричала мадам Жанна.

И, прежде чем шевалье успел помешать ей, она бросилась к двери, на пороге которой уже стоял Фариболь, прижимая к груди свою драгоценную ношу. Увидев перед собой подобное зрелище, несчастная мать срывающимся голосом спросила:

— Она… мертва?

— Нет, сударыня, Ивонна жива! — ответил капитан.

Женщина подошла к нему, взяла свою дочь и с неожиданной для ее возраста легкостью перенесла в соседнюю комнату; там она уложила Ивонну в постель, в которой та спала еще девочкой, опустилась на колени рядом с ней и дала волю слезам.

Часы складывались в дни, дни — в недели, а для друзей и домочадцев, беспомощно наблюдавших за медленной агонией бедной девочки, так и не блеснул луч надежды. День и ночь мадам Жанна, отказываясь от чьей бы то ни было помощи, не отходила от изголовья больной. Фариболь, Мистуфлэ и Онесимо устроились на соседней ферме и покидали ее лишь затем, чтобы осведомляться у де ла Бара о состоянии девушки.

Этой ночью мадам Жанна, склонившись над кроватью своей дочери, заметила, что жар пошел на убыль и больная больше не бредит. В безрадостном ходе болезни наметился перелом.

Несколько часов спустя Ивонна приподнялась на постели и посмотрела на мать осмысленным взглядом:

— Матушка! Родная моя…

Слезы радости и нежные слова не стихали до утра…

Ивонна возвращалась к жизни после тяжелого недуга среди родных стен, окруженная лаской и заботой, поцелуями и объятиями матери, сторицей вознагражденной за все свои тревоги и бессонные ночи. И хотя опасность уже миновала, в ее глазах читалась прежняя решимость пожертвовать, если потребуется, своей жизнью ради спасения Ивонны.

Эта ночь стала для обеих подлинным воскресением: одна как бы вновь ожила в своей дочери, а другая вновь смогла насладиться материнской любовью, которой была столько времени лишена.

Когда Ивонна поведала матери о своих горестях, печалях, желаниях и надеждах, словно оплакивая прошлое и пытаясь заглянуть в будущее, мадам Жанна положила голову на грудь дочери и ласково сказала:

— А теперь постарайся заснуть, Ивонна. Тебе надо отдохнуть. Не тревожься, доченька. Ты много страдала, но счастье в этом мире дается лишь ценой больших жертв и горьких разочарований. Спи, дитя мое, а я помолюсь за тебя!

Утомленная долгой беседой Ивонна закрыла глаза и, объятая сладкими грезами, уснула с улыбкой надежды на устах.

На рассвете в комнату вошел де ла Бар и на цыпочках приблизился к мадам Жанне. Он легонько потряс ее за плечо, но она не пошевелилась. Тогда шевалье взял ее за руку и с ужасом обнаружил, что она холодна, как лед. Мадам Жанна словно застыла у кровати своей дочери, и оруженосец; поняв горькую правду, опустился рядом с ней на колени и вознес молитву за упокой души доброй женщины.