Возвращение Борна - ван Ластбадер Эрик - Страница 72

Постояв с минуту, он подошел к небольшому секретеру и открыл стоявший на нем компьютер Аннаки.

– Не надо, – сказала она, не отрывая глаз от нот, – вы меня отвлекаете.

Борн сел у секретера, купаясь в волнах изумительной музыки.

Когда ноктюрн был закончен и последние ноты все еще отдавались эхом в разных уголках квартиры, Аннака встала из-за рояля и вышла на кухню. Борн слышал, как в дно мойки ударилась тугая струя. Вода текла долго – видимо, женщина ждала, пока она станет холоднее. Затем хозяйка квартиры вернулась со стаканом воды и осушила его, не отрываясь. А пока она пила, Борн со своего места у секретера рассматривал изысканный изгиб ее шеи и несколько небрежно выбившихся из прически локонов цвета начищенной меди.

– Вы вчера показали себя просто молодцом! – похвалил ее Борн.

– Кстати, спасибо за то, что помогли мне спуститься с тех кошмарных карнизов, – потупилась Аннака, словно желая показать, что не заслуживает его похвалы. – Я за всю свою жизнь так не боялась.

Они сидели в кафе с хрустальными люстрами, бархатными кушетками и матовыми конусами бра на стенах из вишневого дерева. Столик, за которым они устроились, располагался у окна в дальнем конце почти пустого в этот час кафе, так что все помещение просматривалось, как на ладони.

– Сейчас меня больше всего тревожит то, что за квартирой Молнара наблюдали, – озабоченно проговорил Борн. – Ничем иным столь… гм… своевременный приезд полиции объяснить невозможно.

– Но зачем кому-то понадобилось наблюдать за квартирой?

– Чтобы знать, когда мы там окажемся. С тех пор как я приехал в Будапешт, за мной постоянно кто-то следит.

Аннака бросила нервный взгляд в окно.

– А сейчас? От мысли о том, что кто-то следит за моей квартирой, за нами, у меня мурашки по коже бегут.

– От вашей квартиры и до этого места за нами никто не следил, я в этом убедился. – Принесли их заказ, и Борн умолк, а после того как официант удалился, продолжил: – Вспомните, какие предосторожности мы предприняли вчера, после того как улизнули от полиции. Поехали в разных такси, дважды меняли направления.

Аннака кивнула.

– Я тогда слишком устала, чтобы противиться вашим странным инструкциям.

– Никто не знает, куда мы поехали и что теперь мы – вместе.

– И на том спасибо, – проговорила она с глубоким вздохом облегчения.

«Несмотря на самонадеянную уверенность Спалко в том, что Борну до него нипочем не добраться, тот с каждым днем подбирается к его логову все ближе и ближе», – злорадно подумал Хан, увидев Борна и женщину, выходящих из дома, где располагалась ее квартира. Каким-то образом Борну стало известно и про Ласло Молнара – того самого человека, который привлек внимание Спалко. Более того, он выяснил, где живет Молнар, и, когда приехала полиция, судя по всему, находился в его квартире. Чем важен Молнар для Борна? Хану предстоит это выяснить.

Он провожал взглядом Борна и женщину, удалявшихся по улице, а затем выбрался из машины и вошел в подъезд, откуда они только что вышли. Открыв дверь вестибюля отмычкой, он двинулся по коридору, а затем, поднявшись на лифте на верхний этаж, нашел дверь, ведущую на крышу. Она, естественно, была подключена к сигнализации, но для Хана обмануть эту примитивную систему было плевым делом. Выйдя на плоскую крышу, он подошел к ее краю, глянул вниз и увидел широкий карниз. Вскоре, спустившись на него, Хан подошел к тем самым окнам, которые вчера ночью загорелись после возвращения домой неизвестной спутницы Борна. Первое оказалось запертым, но второе поддалось его усилиям, и через секунду Хан спрыгнул на пол квартиры.

Ему нестерпимо хотелось тщательно обыскать все помещение, но Хан не знал, когда они вернутся, и поэтому не мог рисковать. Нужно было заниматься делом, а не потворствовать своим желаниям. Оглянувшись в поисках подходящего места, он остановил свой выбор на люстре с матовыми плафонами, висевшей посередине гостиной под потолком. Как раз то, что нужно, решил он. Не хуже, чем любое другое место, но – лучше всех остальных.

Передвинув стоявшую у рояля скамейку на середину комнаты, он встал на нее ногами, вынул из кармана миниатюрный электронный микрофон, поместил устойство в плафон и укрепил к его краю. Затем спрыгнул на пол, сунул в ухо крохотный радиоприемник и активировал «жучок».

Хан слышал недоступные для простого уха звуки, ставя на место скамейку, слышал топот собственных ног по полированному паркету, когда шел к дивану с валявшимися на нем одеялом и подушкой. Поднеся подушку к лицу, Хан сделал глубокий вдох. Он ощутил запах Борна, но тот вдруг всколыхнул в его мозгу дремавшие раньше воспоминания. Хан бросил подушку с такой поспешностью, как если бы она вспыхнула в его руках. Быстро двигаясь, он покинул квартиру тем же путем, что и пришел, и вскоре уже оказался в вестибюле. Однако из здания Хан вышел не через парадный, а через черный ход. Лишняя осторожность никогда не помешает.

Аннака энергично принялась за завтрак. Солнечные лучи, лившиеся через окно, освещали ее удивительные пальцы. Она ела так же, как играла, управляясь с ножом и вилкой легко и грациозно, словно это были музыкальные инструменты.

– Где вы научились так мастерски играть на рояле? – спросил Борн.

– Вам понравилось?

– Да, очень!

– А почему?

Борн непонимающе наклонил голову.

– Что значит «почему»?

– Почему вам понравилась моя игра? Что вы в ней услышали?

– Мне показалось, печаль.

Аннака положила нож с вилкой и стала напевать мелодию ноктюрна, «играя» на скатерти, как на рояле.

– Видите ли, все дело в неразрешенной доминанте одной седьмой. С помощью этого приема Шопен расширил допустимые границы диссонанса и тональности. – Она продолжала напевать, постукивая пальцами по столу. – Вот отсюда – и печаль. А все дело – в неразрешенной доминанте одной седьмой.

Женщина замолчала и положила свои прекрасные бледные руки ладонями на скатерть. Ее длинные пальцы все еще были слегка изогнуты, словно хотели удержать только что звучавшую музыку. Затем она взяла столовый прибор и вновь принялась за еду.

– Играть меня учила мама. Это была ее профессия – учительница игры на фортепиано, и, как только она почувствовала, что из меня выйдет толк, мы сразу начали разучивать ее любимого композитора – Шопена. Но его музыка чрезвычайно сложна для исполнения, причем не только с точки зрения техники, но и эмоционально.

– Ваша мама до сих пор играет?

Аннака отрицательно покачала головой.

– У нее, как и у Шопена, оказалось очень хрупкое здоровье. Туберкулез. Она умерла, когда мне было восемнадцать.

– Неподходящий возраст, чтобы терять мать.

– После этого моя жизнь изменилась навсегда. Я, конечно, была раздавлена горем, но, кроме того, к собственному стыду и удивлению, поняла, что злюсь на нее.

– Злитесь?

Она кивнула.

– Я чувствовала себя брошенной, оставленной на произвол судьбы, заблудившейся в лесу, без малейшего понятия, как найти дорогу к дому.

Борн внезапно понял, почему его рассказ о потере памяти вызвал у этой женщины столь сильное сопереживание.

– Но больше всего мне не дает покоя другое, – наморщила лоб Аннака. – То, как скверно я к ней относилась. Когда она впервые предложила мне заниматься музыкой, я устроила настоящий бунт.

– Ничего удивительного, – мягко проговорил Борн, – ведь эта идея исходила от нее. Более того, это было ее профессией. – В глубине груди он ощутил легкое покалывание, будто в этот самый момент Аннака играла знаменитые диссонансы Шопена. – Когда я заговорил со своим сыном о том, что неплохо бы ему научиться игре в бейсбол, он тут же стал воротить нос и доказывать, что хочет играть в футбол. – При воспоминании о Джошуа глаза Борна словно бы обратились внутрь. – Все его друзья действительно играли в футбол, но тут было что-то другое. Его мать была тайкой, и согласно ее воле сын с самых ранних пор воспитывался в традициях буддизма. Поэтому казалось, что сына не интересует американская часть его собственной природы.