Заговор «Аквитания» - Ладлэм Роберт - Страница 37

«Ничего страшного, ничего удивительного… просто очередной железный крест для одного из ляйфхельмов прошлого… или настоящего…»

– Господи, простите, пожалуйста, – пробормотал Конверс, – я совсем не думал…

– Знаю, что не думали, а я-то думаю об этом постоянно… Видите ли, она и сама понимает, что это бессмысленно.

– Что бессмысленно? Неужто вы не слышали того, о чем только что рассказывали?

– Я еще не все рассказал. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, ее еще с пятью девушками погрузили в грузовик, чтобы отправить на совсем другую работу. И случилось невероятное. Эти девчонки умудрились пристукнуть сидевшего в кузове охранника, затем пристрелили из его автомата шофера и бежали. – Даулинг остановился, пристально глядя на Джоэла.

Конверс ответил ему таким же взглядом, хотя и не очень понимал, что он означает. Рассказ, однако, глубоко тронул его.

– Невероятная история, – тихо сказал он. – Совершенно невероятная.

– И вот, – продолжал актер, – последующие два года их прятали в различных немецких семьях, отлично понимая, что они делают и что с ними случится, если это раскроется. Были организованы самые тщательные поиски этих девчонок – фашисты боялись того, что они могли рассказать. Однако эти немцы прятали их, пока тем не удалось перебраться в оккупированную Францию, где порядки были не такими строгими. Через границу их переправляли подпольщики, немецкие подпольщики. – Даулинг помолчал и добавил: – Как сказал бы папаша Рэтчет: «Усекаешь, сынок, к чему я клоню?»

– Само собой разумеется.

– В ней живут боль и ненависть, и я отлично ее понимаю. Клянусь богом. Но должно же быть и чувство благодарности. В течение двух лет власти неоднократно нападали на их следы и некоторых прятавших их людей – немцев! – пытали, несколько человек были расстреляны. Трудно на чем-то настаивать, но нельзя не питать признательности к тем, кто спас тебе жизнь. И для нее самой такая позиция открывала бы хоть какие-то надежды. – Актер умолк, возясь с ремнем безопасности.

Джоэл защелкивал замки атташе-кейса, раздумывая над тем, нужно ли отвечать собеседнику. Мать Валери была в немецком подполье. Бывшая жена не раз вспоминала забавные рассказы ее матери о суровом и сдержанном офицере французской разведки, который был вынужден сотрудничать с весьма романтической и своевольной немецкой девушкой, состоящей в рядах Untergrundbewegunlg [30]. Чем больше они спорили, чем больше ругали национальные черты друг друга, тем больше сближались. Француз этот стал отцом Валери, и она очень гордилась им, хотя в определенном смысле матерью она гордилась еще сильнее. Она тоже настрадалась, и ненависти в ней накопилось достаточно. Для этого у нее были причины. Так же, как позднее у Джоэла.

– Я уже говорил вам, – начал Джоэл очень медленно, не будучи уверенным, что вообще стоит об этом говорить, – это не мое дело, но на вашем месте я бы не стал торопить ее.

– Юрист дает совет старому папаше, сынок? – спросил Даулинг, переходя на свой выдуманный диалект и наигранно улыбаясь, хотя в глазах улыбки не было. – Сколько же он сдерет с него?

– Простите, я замолкаю. – Конверс подтянул потуже свой страховочный пояс.

– Нет, уж это вы простите меня. Я взвалил на вас свои заботы. Скажите, что вы думаете по этому поводу. Прошу вас.

– Хорошо. Сначала она испытала ужас, а потом пришла ненависть. И это, как у нас принято выражаться, стало prima facie – главным побудительным мотивом. Реально и действенно только это, остальное – вторично. Не будь этого ужаса и этой ненависти, не было бы причин и для благодарности. Поэтому-то мысль о благодарности столь мучительна для нее – в обычной жизни благодарность не требовалась бы.

Актер посмотрел на Джоэла тем же испытующим взглядом, каким он смотрел на него в начале их разговора.

– А ты ведь ловкий сукин сын, как считаешь?

– Профессионально вполне пригоден. Но… я там был… я хочу сказать, что знаю людей, которые побывали примерно там, где была ваша жена. Все определяется первоначально испытанным ужасом.

Даулинг долго рассматривал лампочку на потолке салона, и, когда он заговорил вновь, голос его звучал так, будто каждое слово давалось ему с трудом.

– Если мы идем в кино, я всегда заранее узнаю содержание фильма; если мы вместе смотрим телевизор, я сверяюсь с аннотациями… иногда в новостях, когда появляются эти чертовы придурки, я весь напрягаюсь, не зная, как она отреагирует. Она просто не может видеть изображения свастики, не может слышать этих выкриков на немецком языке или смотреть на их солдат, вышагивающих гусиным шагом, – она просто не выносит этого, бросается прочь от экрана, у нее начинаются спазмы и открывается рвота… Я пытаюсь удержать ее… иногда она принимает меня за одного из них и начинает кричать… И это после стольких лет… О боже!

– А вы не пробовали обратиться за профессиональной помощью? Разумеется, не такой, как моя.

– Она быстро оправляется после таких припадков, – сказал актер, будто защищаясь и снова входя в роль. – К тому же до недавнего времени у нас не было на это средств, – добавил он уже без каких-либо театральных эффектов.

– А сейчас? Сейчас, как я понимаю, деньги для вас – не проблема.

Даулинг опустил глаза, как бы рассматривая лежащую у его ног дорожную сумку.

– Если бы я встретил ее раньше – возможно. Но мы уже – пара старых грибов. Мы поженились, когда нам было хорошо за сорок. Теперь это слишком поздно.

– Извините.

– Мне вообще не следовало браться за эту дурацкую картину. Ни за какие деньги.

– А почему вы взялись за нее?

– По ее настоянию. Я должен доказать себе и людям, что способен на большее, чем рекламировать снотворные таблетки под соусом экзотики Дикого Запада, считает она. Я говорил ей, что мне на это наплевать… Я ведь был на войне, в морской пехоте. Там, в южной части Тихого океана, мне пришлось кое-что повидать, но это – ничто по сравнению с тем, через что пришлось пройти ей. Господи! Можете себе представить, каково им там было?

– Вполне могу.

Актер снова поглядел на него поверх своей дорожной сумки с недоверчивой улыбкой, чуть заметной на загорелом лице.

– Можете, дружок? Не думаю, если только вас не прихватили в Корее…

– В Корее я не был.

– Тогда вы знаете не больше моего. Вы были слишком молоды, а мне, по-видимому, повезло.

– Но ведь был еще… – Но Конверс заставил себя замолчать – продолжать было бы бессмысленно. Вьетнам как бы стерт из национального сознания. Если он кому-нибудь напомнит о нем, даже такому приличному человеку, как Даулинг, сразу же посыплются извинения, и только, но это не пробудит ни малейших воспоминаний в старательно кастрированной памяти. Совсем не то, что в случае с миссис Даулинг, урожденной Мюльштейн. – Ну вот и надпись «Не курить», – сказал Джоэл, переводя разговор в другое русло. – Через несколько минут будем в Гамбурге.

– За последние два месяца я летал этим рейсом по меньшей мере полдюжины раз, – сказал Калеб Даулинг, – и позвольте сказать вам: Гамбург – препротивная дыра. И дело, конечно, не в их таможне: в ночные часы они там не придираются. Шлепают свои резиновые штампы и пропускают вас максимум за десять минут. Но потом приходится ждать. Дважды, а может быть, трижды я просидел более часа, ожидая рейса на Бонн. Кстати, как насчет компашки в буфете? – перешел он на диалект южанина. – Между нами, там очень уважают папашу Рэтчета. Засылают телекс, и вот – стоит ему заявиться – в буфете появляется все, чего душа пожелает. Они не допустят, чтобы у папаши пересохло в горле.

– Ну что ж… – Джоэл чувствовал себя польщенным. Даулинг ему нравился, да и знакомство с такой знаменитостью могло оказаться весьма полезным.

– Должен вас предупредить, – продолжала знаменитость, – что даже в этот поздний час поклонники наверняка прорвутся в аэропорт, да и рекламная служба авиалинии наверняка известит репортеров местных газет, но это не займет много времени.