На повестке дня — Икар - Ладлэм Роберт - Страница 85

— А вы слов не жалеете, правда, конгрессмен?

— Мне не нужно. Я ухожу.

— Но президент-то не уходит! И мне он нужен сильным, убедительным. Дженнингс вводит нас в новую эпоху. Мы вот-вот снова возвысимся. Прикажем подонкам этого мира заткнуться или убираться!

— Ваши выражения так же банальны, как и вы сами.

— Да кто вы такой? Паршивый выпускник какого-нибудь университета из «Лиги Плюща», получивший степень по английскому языку? Да полно вам, конгрессмен! Мы жестко играем, вот в чем дело! В этой администрации шевелят кишками или уходят. Поняли?

— Постараюсь запомнить.

— Раз вы об этом заговорили, зарубите себе на носу: президент не любит разногласий. Все спокойно, понятно? Никаких вообще волнений. Все счастливы, ясно?

— Вы повторяетесь, не так ли?

— Я довожу все до конца, Кендрик. Это требуют правила жесткой игры.

— Вы — убогая, подлая машина, вот кто вы такой.

— Итак, мы не нравимся друг другу. Что же из того? Беда небольшая...

— Это я понял, — согласился Эван.

— Пойдемте.

— Не так быстро, — твердо возразил Кендрик, отворачиваясь от Деннисона и подходя к окну так, словно кабинет был его собственным, а не человека президента. — Каков сценарий? Ведь так это называется, да?

— Что вы имеете в виду?

— Чего вы от меня хотите? — Кендрик посмотрел вниз, на газон перед Белым домом. — Если вы тот, кто здесь думает, зачем я тут.

— Потому что игнорировать вас было бы непродуктивно.

— Правда? — Кендрик снова повернулся и заглянул в глаза главы президентского аппарата. — Непродуктивно?

— Вас надо наградить. Это достаточно ясно? Он не может сидеть на заднице и притворяться, что вы не существуете. Ведь так?

— О понимаю! Скажем, во время одной из его занимательной, хотя и не сильно информативных пресс-конференций, идет речь обо мне, что сейчас неизбежно, а он не сможет точно припомнить, играю я за «Джетс» или за «Джайантс». Так, что ли?

— Вы все правильно поняли. Пойдемте. Я буду направлять разговоры.

— Имеете в виду, что будете руководить, не так ли?

— Называйте как хотите, конгрессмен. Он величайший президент двадцатого века, и не забывайте этого. Мое дело — поддерживать статус-кво.

— Но это дело не мое.

— Черта с два не ваше! Это наше общее дело. Я был в сражении, молодой человек, и видел, как люди умирали за наши свободы, за наш способ жизни. Говорю вам, это святое дело! И нынешний президент возвращает ценности, за которые мы так дорого заплатили. Одной лишь своей силой воли, своим интеллектом, если угодно, он ведет нашу страну в правильном направлении! Он — самый лучший!

— Но не обязательно самый способный, — перебил его Кендрик.

— Ничего это не значит. Из Галилея мог получиться никудышный поп и еще худший император.

— Полагаю, главную мысль вы ухватили.

— Конечно. Теперь сценарий, то есть разъяснение. Все до боли просто и знакомо. Какой-то сукин сын допустил утечку той оманской истории. Вы хотите, чтобы о ней как можно скорее забыли.

— Я хочу?

Деннисон помедлил, рассматривая Эвана с неприкрытым отвращением.

— Я исхожу непосредственно из того, что тупица Свонн рассказал председателю Объединенного комитета начальников штабов...

— Почему Свонн тупица? Он не разглашал эту историю. Он пытался отделаться от человека, который приходил к нему.

— Свонн допустил, чтобы это случилось. Надеюсь, увижу его повешенным. Он руководил операцией, но допускал, чтобы такое произошло.

— Вы употребили неправильное прошедшее время. — Что?

— Не важно. Только для того, чтобы убедиться, что сценарии у нас один и тот же, ответьте, почему я хочу, чтобы об этом как можно скорее забыли?

— Из-за возможных ответных мер против ваших тамошних вшивых арабских друзей. Вот что вы сказали Свонну, а он доложил своему начальству. Хотите это изменить?

— Нет, конечно нет, — негромко проговорил Кендрик. — Сценарий тот же самый.

— Хорошо. Предполагается краткая церемония, в ходе которой президент поблагодарит вас от лица всей страны. Никаких вопросов, только несколько снимков, сделанных ограниченным кругом фотографов, а потом вы исчезнете. — Деннисон указал рукой на дверь, и они оба направились к выходу. — Знаете что, конгрессмен? — сказал глава президентского аппарата, взявшись за ручку двери. — Такое ваше разоблачение разрушило одну из лучших закулисных кампаний, которую только может пожелать любая администрация, — я имею в виду, в смысле связей с общественностью.

— Закулисная кампания?

— Ну да. Чем дольше мы хранили молчание, отклоняя вопросы под предлогом национальной безопасности, тем скорее люди полагали, что президент урегулировал оманское дело полностью самостоятельно.

— Идея, конечно, принадлежала ему? — Эван улыбнулся не то чтобы зло, но как бы отдавая дань таланту, который не обязан одобрять.

— Говорю вам, может, он не какой-нибудь Эйнштейн, но все же чертовски гениален. — Деннисон открыл дверь. Эван не двинулся с места.

— Разрешите напомнить, что в Маскате были убиты одиннадцать мужчин и женщин. А двести оставшихся в живых всю дальнейшую жизнь будут мучить кошмары.

— Это правда, — кивнул Деннисон. — Вот и он так говорит, да со слезами на глазах! Считает, что они настоящие американские герои, такие же храбрые, как те, кто сражались в Вердене, Омаха-Бич, Панмыньчжоне и Дананге. Президент действительно так сказал, конгрессмен, всерьез.

— Сузив круг, чтобы сделать свое сообщение понятным, — согласился Кендрик. — Если кто-то и нес ответственность за спасение двухсот тридцати шести заложников, то, вне всякого сомнения, это был он.

— Ну так что?

— Ничего. Давайте покончим с этим.

— Вы псих, конгрессмен. И правы, в этом городе вы — посторонний.

Эван Кендрик однажды уже встречался с президентом Соединенных Штатов. Встреча длилась приблизительно пять, может быть, шесть секунд; это было во время приема в Белом доме для вновь избранных конгрессменов от партии президента. Бели верить Энн Малкей О'Рейли, присутствие на этом мероприятии было обязательным, она буквально угрожала взорвать офис, если Эван откажется туда пойти. Он часто говорил Энни: ему не то чтобы не нравится президент, а просто он не согласен со многими вещами, которые поддерживает Лэнгфорд Дженнингс, возможно даже с большинством из них. На вопрос миссис О'Рейли, почему же он все-таки баллотировался по списку кандидатов от партии президента, отвечал, что у его противника не было никаких шансов.

Когда на том приеме Эван в ряду других приглашенных обменивался кратким рукопожатием с Лэнгфордом Дженнингсом, преобладающее его впечатление от президента было скорее отвлеченным, чем непосредственным, и все же не совсем лежало в области абстракции. Сама его должность ошеломляет. Если задуматься, один тот факт, что человеческому существу доверена такая устрашающая, глобальная власть, вызывает головокружение. Неточное указание по причине какой-нибудь ужасной ошибки в расчетах — может быть взорвана планета. И все же... все же... Невзирая на то, как Кендрик лично оценивал самого президента — не такой уж блестящий интеллект, склонность к сверхупрощению, терпимость к рьяным дуракам вроде Герба Деннисона, — он все же должен был признать: Лэнгфорд Дженнингс обладал поразительным имиджем. Это был образ вождя, по которому рядовые граждане республики отчаянно тосковали. Эван пытался мысленно проникнуть за тонкую, словно паутина, вуаль, которая укрывала президента от более пристального взгляда, и в конце концов пришел к заключению, что все дело во влиянии этого человека. То же самое можно было сказать о Нероне, Калигуле, обо всех безумцах, авторитарных папах и императорах, о самых отъявленных злодеях двадцатого века — Муссолини, Сталине, Гитлере. Однако Дженнингс не излучал зла, свойственного тем, другим. Наоборот, от него исходила здоровая и глубокая надежность. Кроме того, президент обладал счастливой наружностью — внушительной и привлекательной, а еще больше — внутренней убежденностью в правильности своих помыслов. Это был самый обаятельный, располагающий к себе людей человек, каких Кендрик когда-либо встречал.