На повестке дня — Икар - Ладлэм Роберт - Страница 37

— Слушаю.

— Он здесь.

— Где именно?

— В посольстве.

— О Боже' Что происходит? Что он делает?

— Он там с двумя другими.

— Трое? Их только трое? Не четверо?

— Мы видели лишь троих. Один у посольства в толпе попрошаек. Разговаривал через ворота с террористами.

— А американец? Где он?

— С третьим. Они не высовываются. Выйти рискнул только один. Решения принимает он, не американец.

— Вот как?

— По-моему, он договаривался о том, как им пробраться внутрь.

— Нет! — воскликнула Калейла. — Это невозможно! Остановите их! Остановите его!

— Леди, такие приказы могут исходить только из дворца.

— Такие приказы отдаю я. Вам это было сказано! Боже! Пробраться в тюрьму — это одно, а вот посольство... Ни в коем случае, там он появляться не должен. Отправляйтесь и схватите их, остановите их, убейте, если придется. Убейте его!

— Скорей! — Мужчина в джелабе вернулся к своему коллеге, застывшему у наблюдательного пункта у заколоченного досками окна маленького ресторанчика, и снял с предохранителя свой пистолет. — Нам отдали приказ схватить их, остановить их, остановить американца. Убить его, если будем вынуждены сделать это.

— Убить его? — Сотрудник дворца в изумлении повернул голову.

— Таков приказ. Убить его!

— Приказ опоздал. Они скрылись.

"Степень защиты максимальная

Перехват не засечен

Приступайте".

Человек раздраженно коснулся пальцами клавиатуры компьютера:

«Я взломал коды доступа в Лэнгли. Дело не в ЦРУ, поскольку связи не наблюдается. Проблема в объекте. Он проник на территорию посольства! Он не сумеет выйти оттуда живым. Его раскроют. Одна-единственная реплика способна выдать его. Он отсутствовал слишком долго. Я испробовал все возможности, надежда крайне мала. Возможно, моя оргтехника и я слишком рано выносим приговор. Возможно, наш национальный Мессия просто глупец. Хотя каждый Мессия кажется глупцом и недоумком, пока не выяснится обратное. На это надеюсь, об этом молюсь».

Глава 11

Трое совершивших побег из тюрьмы мужчин медленно продвигались в темноте по устланному булыжником руслу древней сточной канавы через проем в стене, к огороженному решеткой внутреннему двору посольства. Измотанные, в синяках и порезах, они наконец выбрались на ослепляюще яркий свет. Картина, представшая их глазам, была чудовищна. Если б мог, Эван Кендрик пожелал бы никогда не видеть того, что увидел. Во внутреннем дворе находилось шестьдесят или около того заложников. Их привели сюда умыться и получить скудный утренний паек. Уборная представляла собой ряд деревянных ящиков с дырками посередине. Мужчины и женщины оправлялись отдельно, разделенные лишь полупрозрачной занавеской, сорванной, вероятно, с одного из окон посольства. Деградация среди охранников, как мужчин, так и женщин, была полнейшая. Они смеялись и отпускали грязные шутки, глядя на то, как заложники корчатся, испытывая муки унижения. Распечатки с компьютерных принтеров служили им туалетной бумагой.

На некотором отдалении заключенные выстроились в очередь перед тремя длинными низкими столами с выставленными на них металлическими тарелками, на которых лежали небольшие куски высохшего хлеба и сомнительной свежести сыр. Еще на столах стояли кувшины с грязновато-белой жидкостью, предположительно разбавленным козьим молоком, которое наливали пленникам в деревянные миски вооруженные охранники. Кое-кто из заложников отказывался от еды. Просьбы, если были слишком настойчивые, сопровождались ударом в челюсть или черпаком прямо по лицу.

Внезапно внимание Кендрика, чьи глаза еще не совсем привыкли к яркому солнечному свету, привлек юный заложник, мальчишка лет четырнадцати — пятнадцати, который, размазывая по щекам слезы, набросился на одного из террористов

— Грязные ублюдки! Моя мать больна. Ее тошнит от вашей отравы. Дайте ей что-нибудь более съедобное, сучье отродье.

Удар прикладом винтовки в лицо прервал слова мальчишки. По его разбитой щеке потекла кровь. Но вместо того чтобы замолчать, он завелся еще больше. Прыгнув через стол на того, кто его ударил, он вцепился ему в рубашку и принялся ее рвать. Металлические тарелки и деревянные миски полетели в стороны. В одну секунду террористы подскочили к нему и, оторвав мальчишку от бородатого охранника, бросили его на землю и принялись избивать сапогами и прикладами. Несколько мужчин из числа заложников, вдохновленные примером юного собрата по несчастью, бросились вперед, размахивая руками и выкрикивая слабыми хриплыми голосами оскорбления своим куда более сильным тюремщикам. Небольшой бунт был немедленно жестоким образом подавлен. Людей избили до полусмерти и пинками отбросили их бездыханные тела к стене.

— Звери! — выкрикнул пожилой мужчина, выйдя нетвердой походкой вперед. Его выпад остался без внимания. — Арабские звери! Дикари! О цивилизации из вас кто-нибудь слыхал? Неужели избиение слабых, беззащитных людей способно сделать вас героями ислама? Если так, убейте меня, чтобы заслужить себе побольше медалей, только ради Бога, прекратите этот кошмар!

— Ради чьего Бога? — поинтересовался один из террористов, находящийся возле лежащего на земле без сознания мальчика — Христианского Иисуса, чьи последователи снабжают оружием наших врагов, чтобы они могли убивать наших детей бомбами и пушками? Или ради блаженного Мессии, чьи люди крадут нашу землю и убивают наших отцов и матерей? Разберись для начала со своим Богом.

— Довольно! — приказал Азрак, приближаясь к группе террористов

Кендрик последовал за ним, с трудом удерживаясь от желания выхватить из кобуры на плече Синего пистолет и расстрелять негодяев в упор. Остановившись перед окровавленным телом мальчишки, Азрак заговорил снова, не повышая голоса.

— Урок преподан. Не переусердствуйте, иначе прикончите тех, кого собираетесь научить. Отведите этих людей в больницу к врачу, который пользует заложников... и найдите мать этого мальчишки. Отправьте ее тоже к врачу и дайте ей поесть.

— Но почему, Азрак? — запротестовал один палестинец. — Моей матери такого уважения не выказывали! Она была...

— Равно как не выказывали и моей, — резко оборвал его Синий. — Ну и что? Взгляни на нас, кем мы стали. Оттащите этого юнца, и пусть он остается с матерью. Пошлите кого-нибудь поговорить с заложниками, успокойте их. Сделайте вид, будто сочувствуете им.

Кендрик содрогнулся от отвращения, глядя на бездыханные, покрытые синяками и кровоточащими ранами тела оттаскиваемых мужчин.

— Ты поступил правильно, — сказал он Азраку голосом, лишенным каких-либо эмоций. — Нужно знать, когда следует остановиться, даже если нет желания делать это.

Новоявленный лидер террористов изучающе посмотрел на Эвана:

— Я говорил серьезно. Взгляни на нас. Смерть близких меняет нас. Сегодня мы дети, а завтра уже взрослые мужчины, и не важно, сколько нам лет, мы сеем смерть потому, что воспоминания о пережитом не дают покоя.

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь, Амаль Бахруди. Твой удел — идеологическая война. Для тебя смерть — политический акт. Ты истово веришь, у меня сомнений нет, вот только веришь ты в политику. А это не моя война. У меня одна идеология: выжить, я убиваю снова и снова и все еще живу.

— Ради чего? — спросил Кендрик, проявляя искренний интерес.

— Как ни странно, ради того, чтобы жить в мире, которого были лишены мои родители. Ради всех нас, ради нашей земли, которую у нас украли, отдали врагам и еще заплатили им, чтобы загладить вину за преступления, которых мы не совершали. Теперь жертвами стали мы. Можем ли мы не бороться?

— Если считаешь, что это не политика, советую хорошенько подумать. Ты все-таки остаешься поэтом, Азрак.

— С ножом и винтовкой в руках, Бахруди.

Люди во внутреннем дворе внезапно заволновались. Но волнение было скорее радостным. Две фигуры появились из дверей. Одна — женщина в чадре, другая — мужчина с белыми прядями в черных волосах. Зайя Ятим и Абиад, тот самый, чья кличка Белый, догадался Эван, стараясь сохранять внешне безразличный вид. Приветствие между братом и сестрой показалось ему странным. Они пожали друг другу руки, затем сдержанно обнялись. Универсальный жест, дающий понять: я хочу тебя защитить. Младший брат всегда ребенок в глазах старшей, умудренной опытом сестры, он и останется для нее таковым, невзирая на возраст, несмотря на то, что со временем именно он станет опорой семьи. Она всегда будет видеть в нем предмет беспрестанных забот.