Дорога в Омаху - Ладлэм Роберт - Страница 13

– И все же, что касается вашего «под прицелом», вы и правы, и нет, – заметил Голдфарб. – История весьма странная и запутанная, а ситуация чрезвычайно опасная. И о чем только думают эти судьи?

– Осмелюсь высказать свое мнение. Мы знаем истинную цену и судьям, и закону, – заявила женщина. – Безотносительно к этому, милый Хай, – простите меня за то, что я говорю вам это, – человек, с которым вы беседовали по телефону, хоть вы и не считаете его джентльменом, в сущности, прав. Кто бы ни скрывался под маской Повелителя Грома, – а возможно, что это и не один человек, – ключ к разгадке дела в нем или в них.

– Но, Даффи, по вашему собственному признанию, вы не можете его найти.

– Не исключено, Хайман, что мы просто недостаточно усердно его искали. Что скажешь, Реджи?

– Милая девочка, да мы же с тобой облазили все это чертово болото без единого приличного жилья, и все впустую!

– Это так, дорогой, но был там один тип, который как-то не вписывался в обстановку. Помнишь, я говорила тебе о нем?

– Ах, это тот неприятный молодой парень, такой мрачный? – отозвался англичанин безразличным тоном.

– О ком вы? – подался вперед Голдфарб.

– Он не мрачный, Реджи, а скорее необщительный, – возразила мужчине Даффи. – Выражался он на ломаном английском, но все, что мы ему говорили, понимал. Это было видно по его глазам.

– Да о ком же вы? – вновь спросил консультант ЦРУ.

– Об одном индейце-удальце. По-моему, такое определение подходит к нему лучше всего. Ему лет двадцать с небольшим. Он все время делал вид, будто не очень хорошо понимает по-английски, и когда мы задавали ему вопросы, лишь пожимал плечами. Впрочем, вполне вероятно, что знание английского тут ни при чем. Тогда я как-то об этом не подумала, но сейчас мне вдруг пришло в голову: все это возможно потому, что нынешняя молодежь такая неприветливая, ведь верно?

– Одет он был не вполне прилично, – вмешался Реджиналд. – На нем, кажется, ничего не было, кроме набедренной повязки. В общем, зрелище омерзительное. А когда он влез с грехом пополам на лошадь, то, скажем прямо, обнаружил полное неумение ездить верхом.

– К чему вы все это? – недоумевал Голдфарб.

– Он свалился с лошади, – решила уточнить Даффи. – Да, ему явно не хватало сноровки…

– Стойте, стойте! – Голдфарб налег на стол широкой грудью. – Как я понял, тогда вы не придали особого значения встрече с этим молодым индейцем, но теперь почему-то вспомнили о нем. Не так ли?

– В свете определенных обстоятельств, милый Хай, я стараюсь ничего не забывать.

– Вы полагаете, он знал что-то такое, чего не хотел вам рассказать?

– Это одно из возможных объяснений его поведения.

– Как вы считаете, смогли бы снова найти его?

– Конечно! Я запомнила вигвам, из которого он вышел. Жилье это принадлежало ему.

– Как, они до сих пор обитают в вигвамах?

– Само собой, Хайман! – ответил Реджиналд. – Они же индейцы. Краснокожие, как вы называете их в своих фильмах.

– Здесь-то и зарыта собака, – произнес Голдфарб, взяв телефонную трубку и набирая номер. – Вигвам! Да теперь никто же не спит в вигвамах!.. – Выговорившись, он бросил гостям: – Не распаковывайтесь. – И снова переключил внимание на телефон: – Мэнни? Отправляйся к Заступу, а потом на летное поле. Поведешь «Лир» в Небраску.

У входа в большой, нарядно убранный вигвам стоял молодой индейский удалец, совершенно голый, если не считать своеобразной короткой кожаной юбки.

– Верни мне мою одежду, Мак! – вопил он в отчаянии. – Ты не имеешь права так поступать со мной! Я устал, меня тошнит от всего этого!.. Нас всех тошнит!.. Мы давно уже не живем в грязи и подобных дурацких хибарах и не обжигаем рук, готовя пищу на костре. И пользуемся туалетами, а не бегаем по нужде в эти чертовы чащобы. А раз так, верни эту злосчастную клячу Джеронимо[23]!.. Я ненавижу лошадей и не езжу верхом, и никто из нас, слава богу, не ездит! Мы ездим на «шевви» и «Фордах» и на паре старых «Кадиллаков», но никак не на лошадях!.. Мак, ты меня слушаешь? Да ответь же!.. И послушай еще: мы ценим твои деньги и твои добрые намерения, и даже эту идиотскую одежду из костюмерной Голливуда, но дело зашло слишком далеко, разве не ясно?

– Ты видел фильм, который состряпали они обо мне? – раздался рев из вигвама. – Сукин сын, что играет меня, шепелявит, как никто другой на свете. Никогда не слышал ничего подобного! Право же, ужас какой-то!

– А разве не ужас участвовать в той безумной шараде, в которую ты вовлек моих соплеменников? Нас уничтожат! Над нами станут смеяться во всех резервациях!

– Пока что, во всяком случае, над нами не смеются. Хотя твое высказывание по поводу того, что нас, мол, уничтожат, представляется мне любопытным.

– Подумай только, садовая голова, прошло уже три месяца – три месяца безумия! – и никакого отклика. Носимся повсюду полуголые или в костюмах, расшитых бусами, впивающимися в зад, обжигаем пальцы на кострах, обжигаемся ядовитым плющом в местах, где справляем нужду в кустах.

– Траншеи всегда составляли неотъемлемую часть воинского быта, парень. И с отсутствием женщин тоже приходится мириться: в армии иначе не бывает.

– Но мы же не в армии и я не солдат. И хочу лишь получить назад свою одежду…

– Все изменится со дня на день, сынок, – отозвался из вигвама грубый солдатский голос. – Вот увидишь!

– Ты сумасшедший, ничего не изменится ни на днях, ни в ближайший месяц или год! Эти старые перечницы в Верховном суде, вероятно, сидят сейчас в своих кабинетах и покатываются с хохоту. Я не смогу теперь работать даже в самых захолустных судах Американского Самоа… Пойми, Мак, из твоей затеи ничего не выйдет! Это был безумный замысел. Допускаю, что он, возможно, и содержал крупицу здравого смысла, но в целом тем не менее производит впечатление нелепой, смехотворной идеи.

– Вот уже сто двенадцать лет, паренек, как наш добрый народ страдает. Страдает от рук грубого, жестокого, алчного белого человека. И мы должны наконец добиться справедливого воздаяния за эти страдания, а также долгожданной свободы! Потерпим еще немного.

– Мак, но ты-то какое имеешь ко всему этому отношение?!

– Это старое солдатское сердце не делит людей на своих и чужих. И верь мне, сынок, я не подведу тебя!

– Не подведешь? Да плевать хотел я на твои заверения! Лучше верни мне одежду и скажи приставленным следить за мной тем двум идиотам, чтобы они оставили меня в покое!

– Побольше выдержки, молодой человек! Я запрещаю тебе относиться так к братьям и сестрам – своим соплеменникам…

– Соплеменникам?! Да ты, Мак, совсем рехнулся: клинический случай, уверяю тебя, мой отважный брат. Существует простейшая юридическая норма, о которой ты, возможно, и не подозреваешь, хотя и должен был все же, черт возьми, знать. Четыре месяца назад, когда заварилась вся эта каша, ты спросил меня, сдал ли я свой адвокатский экзамен, и я ответил тебе, что, разумеется, сдал. Я и сейчас скажу то же самое, но, если бы ты попросил меня предъявить свидетельство, я не смог бы этого сделать. Видишь ли, я не получил официального уведомления из коллегии адвокатов Небраски, и, возможно, ждать-то придется еще месяца два. Это не мешает мне заниматься адвокатской практикой, а вот принимать участие в заседаниях Верховного суда я пока что не имею права.

– Что?! – вздрогнул вигвам от мощного рыка.

– В Верховном суде заседают люди занятые, краснокожий брат мой, и за исключением особых случаев, когда четко аргументируется необходимость сделать исключение из правила, неаккредитованный юрист не вправе обращаться туда с петицией в качестве временного поверенного. Я уже говорил тебе об этом. Если бы даже решение было принято в твою пользу, – что, впрочем, столь же маловероятно, как и то, что подобный мне удалой индеец смог бы когда-нибудь научиться ездить верхом, – то и тогда тебя не впустили бы в зал суда.

Из конусообразного сооружения, покрытого раскрашенными искусственными звериными шкурами, вырвался еще более отчаянный, чем прежде, протяжный вопль, сменившийся укором: