Миллионы, миллионы японцев... - Шаброль Жан-Пьер - Страница 31

В мою честь приготовлено настоящее пиршество, но мой желудок болезненно сжимается от одного вида салата из водорослей и жареных каракатиц, фаршированных крошечными яичками неизвестного происхождения, под сине-зеленым запекшимся соусом. Хозяева не считают отсутствие аппетита признаком хорошего тона, оно повергает их в отчаяние. Снова возникает спор, полный драматизма, но, кажется, все улаживается телефонным звонком. Я боюсь, уж не заказали ли они еду в европейском ресторане. Вскоре выясняется, что они вызвали такси, желая вознаградить меня прогулкой.

Итак, после «ужина» мы вернулись на площадь и ждем такси. Оно доставило мадам Мото, мистера Кояма и меня в город. Мы провели вечер в крошечном доступном ресторане-баре, который содержала вторая жена мистера Кояма.

Дядя мадам Мото представил мне «других своих детей» — молодого человека и двух девиц. Мы приятной компанией уселись с поджатыми ногами вокруг столика, на котором тотчас же возникло знаменитое пиво. Мне ужасно хотелось есть, и я в огромных количествах заглатывал жареную чечевицу и соленый арахис и запивал пивом.

— Семеро детей с тремя женами... — с гордостью показала мне на пальцах мадам Мото. Что за муки не иметь возможности общаться с этим милым молодым человеком, с этими двумя девушками, пугливыми и стеснительными, но тонкими и понятливыми. Мы напевали всем знакомые песенки Шарля Трене, Франсиса Лемарка, Маргерит Монно. В завершение банкета отец семейства спел что-то свое... А я спел «На ступеньках дворца». Дети попросили мадам Мото перевести. Она «перевела» одной короткой фразой, которая их не удовлетворила. Тогда я начал излагать содержание при помощи рисунков: вот дворец, на ступеньках сидит девушка, ее обувает маленький сапожник... Мадам Мото долго рассказывала содержание каждого рисунка, и у меня впервые было впечатление, что она делает настоящий перевод. В юных взглядах ее слушателей я читал понимание. Они хотели бы выучить мелодию.

На фоне японской речи самая простая, самая банальная французская фраза кажется мелодией. Все зачарованно настораживают слух. Отец и дети просят меня говорить, сказать что угодно. Я декламирую, стараясь изо всех сил:

Все на свете: сверкающая весна, и осенняя рыжина,

Ветер в лесах, и скорбные тени ушедших друзей,

Отлив, танцующий на песке, и танец девичьих волос на ветру,

Трепет руки в руке, и солнце рядом с вином на столе,

Листвы, и кожи, и детской ладони шелк,

Гуляки, и кухонный чад, и бифштекс, на фаянс проливающий сок,

И беседы живая игра у лесного костра,

И тополя, от реки до самых небес тополя, —

Это все полнота бытия,

Это наши с тобой чудеса, это в нас чудеса, потому что и ты и я

На одной земле. Это наша земля.

[19]

Не раскрывая ртов, они вторят музыке французского языка.

Они не просят перевести. Они поняли. У этого вечера есть душа, силой тайного волшебства делающая жизнь выносимой, несмотря ни на что.

Дети дают мне понять через отца и мадам Мото, что у меня красивый рот. Они его хорошо рассмотрели. Я улыбаюсь своему французскому языку, Франции, Галлии, друиды и боги которой изображались с длиннющими языками...

Мы вернулись домой в одиннадцать часов вечера. Старший сын и его жена несли уснувших детей на руках. Комната, в которой мы «ели», превратилась в мою спальню; стол отодвинули к стене, посередине разложили двойной матрац...

(Пока я пишу, мистер Кояма, приняв ванну, проходит к себе через мою комнату. Ступая босыми ногами по податливым татами, уютно завернутый в жестковатое домашнее кимоно, с лицом, размякшим, расправившимся от кипятка, со стянутыми порами, он проходит, как символ хорошего самочувствия, довольства, удовлетворения, простого личного счастья.)

Воскресенье, 14 апреля, 13 часов

В небольшом пивном баре (города Уэда? Восемьдесят тысяч жителей? В двухстах? километрах от Токио...)

(Я делаю эти записи, пока нет мадам Мото. Сделав заказ, она ушла. Между нами разлад...)

Мне все труднее скрывать недовольство «интерпретациями» — это слово очаровательно двусмысленно [20]— моей дамы-менаджера. Я никак не могу к ней привыкнуть. Не далее как вчера она меня неприятно поразила. Я спросил, как сказать по-японски «нет».

— Сейчас узнаю...

Добрых четверть часа она обсуждала этот вопрос с присутствовавшими японцами, призвала на помощь других, за которыми сходили... Ответа я так и не добился.

Руссо, которому я рассказал этот анекдотический случай, не выразил ни малейшего удивления.

— Существует множество способов сказать «нет» в зависимости от обстоятельств, собеседников, темы, — объяснил он. — Они вместе думали, как лучше тебе ответить, что больше всего подходит в этот момент, на этом месте...

А между тем «нет» (звучит как «да» на корсиканском диалекте) стоит в моем разговорнике для туристов вторым словом — сразу после «да».

Лингвистическая несостоятельность мадам Мото вызвала бы у меня лишь улыбку, если бы от этих хорошеньких губок не зависела вся моя жизнь.

Дни и недели текут, и теперь уже для меня совершенно ясно: мадам Мото плохо понимает, что я ей говорю, а то, что она с грехом пополам поняла, не знает, как перевести на японский. Две бессмыслицы — увы! — не всегда нейтрализуют одна другую.

Вчера вечером, прервав ее бредовые разглагольствования, я спросил, сколько лет она прожила во Франции.

— Двенадцать, — ответила она, наивно удивляясь, почему это я вдруг задал такой вопрос.

Усевшись в пивном холле, я по меньшей мере в пятый раз завел один и тот же разговор: чтобы продюсер раскошелился, надо соблазнить его сценарием, следовательно, прежде всего нужен хороший переводчик.

Она снова заговорила о славном Мату, который ей ни в чем не откажет. Я заверил мадам Мото, что Мату подойдет, но будет ли он свободен во время решающих встреч, предупредят ли его по крайней мере заранее? У меня создалось впечатление, что мадам Мото хочет все дело вести сама, и к тому же в большой тайне.

Должно быть, я неделикатно выразил свое убеждение, что без Мату нам никак не обойтись, потому что мадам Мото встала и, потирая виски и глаза, удалилась, ни слова не говоря.

13 часов 30 минут

В кафе

Не успел я доесть сосиску, как мадам Мото молча пошла платить. На улице она шла на десять шагов позади меня, как будто мы были вовсе не знакомы. Если я останавливался, она тоже останавливалась, чтобы расстояние не сокращалось. Я зашел в первое попавшееся кафе. Она последовала за мной.

Я рвал и метал. Терпеть не могу плакс: вместо того чтобы разжалобить, они меня ожесточают.

— Вы не обязаны делать фильм, вовсе не обязаны, мне лично на этот фильм наплевать, — произнесла она без запинки, как если бы отрепетировала эту фразу заранее, поднялась и снова исчезла.

Оставшись опять один, хотя и за другим столиком, я думал о мистере Кояма и его детях, с которыми мы так хорошо понимали друг друга...

Вдобавок ко всему она твердо убеждена, что превосходно говорит по-французски; она даже хотела мне это доказать, ссылаясь на то, как перевела «На ступеньках дворца». Я не удержался и ответил, что без рисунков она ничего не поняла.

В этом городе красные огни светофора зажигаются одновременно со звоном колокольчика, чтобы привлечь внимание прохожих.

Дорога асфальтирована довольно хорошо, но попадаются выбоины. Они не отмечены дорожными знаками, но шоферы их, видимо, знают.

Железнодорожный переезд не только не имеет шлагбаума, но о нем даже не оповещают дорожные знаки. Кроме того, он находится на повороте между двумя откосами, так что его не видно ни с одной стороны. К счастью, шоферы — народ дисциплинированный, все они останавливаются у путей, прислушиваются, вытягивают шею, а в случае сомнения даже выходят из машины.