Миллионы, миллионы японцев... - Шаброль Жан-Пьер - Страница 17

В тот же вечер

Я пришел из франко-японского института. Мне удалось поговорить с профессорами-французами. Наскоро записываю некоторые поразившие меня фразы (увы, эти люди не располагали временем!).

— Они нас пожирают (они — это Токио, Япония, японцы, современная жизнь...). Я лично больше не могу выдержать.

— Осторожнее: никогда не задавайте вопросов. «Почему» — это прежде всего невежливо. Они не знают простейших вещей, «почему» страшно их смущает.

— Не слишком напирайте на традиции: японцы обращены к модернизму, к будущему.

— Японский — это в какой-то степени противоположность разговорному языку, он служит не общению, сближению, а, наоборот, задергивает занавес, разобщает, защищает от возможных собеседников... И осторожнее: не принимайте все, что они говорят, буквально! Один француз очень гордился тем, что его хозяева-японцы говорили ему: «Благодаря вам...» На самом деле это просто формула вежливости. Вас, например, охотно встречают фразой: «Благодаря вам светит солнце».

— Это как слово «о» — «почтенная», «о Фуро» — «почтенная ванна». Уже давно никто не связывает слово «почтенная» с почетом. Это просто украшение речи. Точно так же, говоря «бой-сан», никто не имеет в виду «господин бой», как мы, говоря мосье, не думаем сказать «мой бог». То же самое в отношении имен: они называют ребенка «камэ-тян», не ассоциируя его с маленькой черепахой, как мы, произнося «Пьер», не ожидаем появления апостола Петра.

— Будьте все-таки осторожны: они очень обидчивы в том, что касается их родины...

Четверг, 4 апреля

Заметки для сценария!

§ Щипцы, пробивающие билеты в метро, стрекочут, как стрекозы (намного быстрее парикмахерских ножниц, которыми нас стригут).

§ Глаза как раны.

§ У кого такие глаза, у того красивая грудь (?).

§ Автор, который трудится на благо своих посмертных толкователей (?).

§ Главный герой — Дядя Достань Воробушка — носит высокие ботинки со шнурками, которые приходится долго обувать, а еще дольше снимать на пороге, и все хозяева ждут, согнувшись под прямым углом, пока он кончит (они настоятся как следует). Ванна, в которой не повернуться...

§ У него борода, и он курит трубку (в конце концов это совместное производство, надо подумать и о японских зрителях).

§ Метро: узнать, какая линия имеет выход прямо к отделу универмага Гиндзы, где продаются кухонные принадлежности (распродажа, толпа, огромные жареные рыбы — запах и шум соответствующие...).

§ В начальном эпизоде, в Париже: доброе, старое такси едет не спеша. Толчок: старик шофер останавливается, выходит и прислушивается, как работает двигатель. Пассажир выходит посочувствовать. Потом они идут вместе успокоить нервы в ближайший бар. Следующий кадр — приезд в Токио, герой в такси-камикадзе.

§ Два француза (жердь и мим) упражняются в раздвигании перегородок.

§ Вечером мим массирует уголки губ, но не может стереть улыбку, которую должен был сохранять на лице в течение всего дня.

Пятница, 5 апреля

Итак, вчера вечером мне впервые удалось пообщаться с деятелями японской кинематографии, правда с самыми скромными.

Это общение было не таким, совсем не таким, каким я его представлял.

У меня выдался свободный вечер, и мне захотелось побродить и прямо на улице поразмыслить над предостережениями и суждениями педагогов-миссионеров. Естественно, я выбрал Асакусу: ее улочки по вечерам напоминают Юг Франции. Кроме того, теперь я знаю: если я говорю такси-сан: «Театр Кокусай», а он не знает, где международный театр, то достаточно сказать: «атомные девушки» — это знают все.

Никаких чаевых! Жизнь становится проще, избавляя вас сразу и от подсчетов в уме, и от угрызений совести. Мне неоднократно повторяли, что японского таксиста чаевые могут оскорбить (зачем повторять — это нетрудно запомнить).

От театра мне надо только перейти через шоссе, и я уже на своих улочках. Молодые чиновники в белых воротничках, сбросив пиджаки и ослабив галстуки, с битой в руке или в чудовищной перчатке занимаются бейсбольной тренировкой. Они едва приостанавливают игру, пропуская машины, которые раздвигают ревущие уличные толпы.

Быстро шагаю мимо баров: «Малыш», «Страсть», «Париж», «Жан Габен», «Сена», «Бодлер»... Слова родного языка и собственные имена — не в обиду им будет сказано — игриво подмигивают неоном.

Я снова думаю над словами тех, кто меня поучал: «Они всегда отвечают „да“, даже если вас не поняли, в особенности если не поняли, — из вежливости... Возникает недоразумение, затем ошибка, потом полная путаница, от которой уже невозможно избавиться, и ты так и кружишься по кругу, непрестанно пережевывая пустоту».

Мне встречаются группы молодых людей — они не поют, даже не насвистывают и все-таки шагают легкой походкой, с легким сердцем. Порывистый ветер лохматит их прически или трогает стрижку бобриком, они подымают вверх красивые, задорные лица, открытые, непокорные, поворачивают голову навстречу ветру.

Девушки идут отдельно, такой же стремительной походкой. Те, что шагают в компании, не накрашены; у тех, кто идет в одиночку, глаза подведены, щеки покрыты розовым тоном, на губах красная помада. Мне кажется, что употребление косметики — признак чего-то, но чего именно? Легкого поведения? Не думаю, скорее это продавщицы: в их гриме что-то вынужденное, профессиональное, это как форменная одежда. Мне хотелось бы с ними заговорить, расспросить их, но, заглядывая в глаза девушке, я не решаюсь даже на отеческую улыбку из страха, что она может быть истолкована превратно.

Трели, воркованье вечернего Токио — не соловьи и не сверчки, как я думал вначале: это свистки, регулирующие задний ход грузовиков, когда они въезжают в гараж!

— Джонни! Эй, Джонни, простите, пожалуйста, простите, сэр, вам нужна девушка? (Они умудряются заискивать, даже разговаривая по-английски.)

Зазывалы по необходимости прошли хорошую школу во время американской оккупации. С ними сталкиваешься прежде всего. Они еще издалека видят, как вы шагаете в своих больших мокасинах: вы иностранец — значит, американец, значит, ваши карманы набиты долларами.

— Никаких девушек, спасибо.

Этот зазывала довольно жалкий, худой, в вязаной куртке и штатских брюках цвета хаки, которые на нем висят мешком, в бескозырке американского матроса, наверное, времен войны в Корее. Этот сутулый парень — подонок второго разряда, работающий на договорных началах, жалкая пылинка в сравнении с семнадцатью бандами, поделившими Токио.

Он от меня не отстает. Мы беседуем. Я не могу от него отвернуться: быть может, он хочет есть.

— Нет, сэр? — недоверчиво бормочет он, не желая верить ни в мою добродетель, ни в свое невезение. — Может, что другое, сэр?

Я спрашиваю, что же другое мог бы он предложить...

— Частное кино и особую ванну, сэр.

Поняв, что пробудил во мне любопытство, он хитростью выманивает десять иен и бросается к ближайшему красному телефону.

— О'кэй! — объявляет он, повесив трубку и вернувшись с голодной улыбкой, обнажающей зубы, от которых заплакала бы Костлявая.

Он хочет увлечь меня за собой, но я остановился как вкопанный.

Поняв, что я твердо решил с ним не идти, он начинает дрожать, да так, что, готов поклясться, слышится стук костей. Он худ настолько, что глаза его почти не кажутся раскосыми; я вижу, как в них мелькает смерть, его смерть, в этом взгляде меньше всего угрозы. Я возвращаюсь к нему...

Судорога не перестает сводить его губы и ноздри, пока он извиняется и просит прощения за необходимость объяснить, что, право, я не могу с ним так поступить. Он просит простить его за это...

— Теперь, когда я им позвонил, если я вас не приведу, боже мой! Они пошли будить киномеханика — специально для вас, — бормочет он, — В сущности говоря, поймите, мистер, я для них — ничто, если я вас не приведу теперь, после предупреждения, они разыщут меня и убьют...