В дни Каракаллы - Ладинский Антонин Петрович - Страница 31

До стихотворца эти суждения не долетали. Он стоял перед августой, которая милостиво расспрашивала, как он чувствует себя в Риме и что намерен теперь писать, после поэмы об охоте. Растроганный Оппиан взирал на Юлию Домну преданными и даже влюбленными глазами. Однако поэму он поднес с поклоном не ей, а цезарю, как посоветовали сделать друзья. Антонин принял свиток, обнял Оппиана и поцеловал его в лоб. Вокруг уже говорили на другие темы. Кто-то расспрашивал Филострата:

– Над чем ты размышляешь в настоящее время?

Филострат не без важности гладил русую бороду, в которой тогда еще не поблескивало серебро.

– Пишу небольшую работу – трактат против Аспазия из Равенны.

– О чем?

– О том, как надо писать послания.

– Как же, по-твоему, надо их писать?

– Во всяком случае, не так, как Аспазий. Высмеиваю его напыщенный стиль, путаницу, неясность.

– Да, этот действительно пишет невразумительно.

– Я ставлю ему в пример Антипатра. Именно так надо составлять письма. Какая ясность мыслей, меткость в выражениях, приятная краткость!

– Ты прав, Антипатр – прекрасный эпистолярий.

– А почему? Он входит, как актер, в роль императора, и поэтому-то его письма так естественны и благородны.

Но ритора уже звали к Юлии Домне:

– Филострат! Филострат! Августа желает говорить с тобой!

Присутствующие не без зависти смотрели на философа, пока он пробирался, побледнев от волнения, через толпу к возвышению, где возлежала Домна.

– Я здесь, госпожа! – сказал он, тяжело дыша.

Августа протянула ему какой-то свиток.

– Филострат, ты знаешь, как я ценю твой стиль. Просмотри! Мне прислали это из Антиохии.

Филострат с недоумением взял в руки папирус.

– Это записки Дамиса об Аполлонии Тианском, – продолжала августа, а голос у нее был теплый, грудной, – они написаны скверно, почти площадным языком, но ты мог бы сделать из них замечательное произведение. Пиши не так простодушно, как пишут о Христе, но все-таки с теплотой. Создай образ, который эллины смогли бы противопоставить богу христиан с его рождением в вертепе, чудесами, воскресением из мертвых и прочими трогательными событиями. Ты отлично это сделаешь.

Домна побеседовала с философом некоторое время, и тот отошел, прижимая к груди драгоценный свиток, может быть суливший ему известность в веках и, во всяком случае, милость фортуны.

Стоявший рядом с Вергилианом старичок с необыкновенно выразительными глазами, оказавшийся председателем «Священного сообщества странствующих риторов, почитающих Диониса», объяснял Скрибонию, продолжая разговор о театре:

– Когда Лукиан произносил на просцениуме слова «великий Агамемнон», поднимаясь на кончики пальцев, я в порицание ему заметил, что он изображает не великого Агамемнона, а высокого ростом Агамемнона.

Скрибоний понимающе кивал головой.

– Да, я где-то читал, что знаменитый актер Пилад в данном случае только делал задумчивое лицо и тем передавал величие героя.

Речь шла о последнем представлении в театре Помпея и миме Лукиане. Но стоящая рядом со Скрибонием женщина, похожая на сирийку, вероятно одна из приближенных матрон Юлии Домны, восторгалась:

– Нет, ложным страданием и своей красотой он исторгает у меня каждый раз слезы, когда я гляжу на него!

Вергилиан делал тогда то же самое, что и я, то есть прислушивался к разговорам, но ни на шаг не отставал от Диона Кассия. Этот сенатор искал между тем удобного предлога, чтобы представить племянника своего друга и кредитора Юлии Домне. Однако вокруг было столько людей, добивавшихся чести поговорить с августой и снискать ее расположение, что они напрасно пытались приблизиться к ней. Наконец сенатор улучил удобную минуту:

– Госпожа, позволь мне поручить твоему вниманию нашего юного служителя муз!

Вергилиан передавал мне, что в эту минуту ему стало трудно дышать от смущения и зал на несколько мгновений как бы закрыл туман. Он ничего не видел, кроме пронизывающих душу глаз Юлии Домны. Все так же подпирая усталую от стихов голову, августа приветливо улыбалась.

– А этот тоже пишет об охоте? – грубовато спросил Диона Антонин.

– Нет, цезарь, он сочиняет элегии.

Антонин зевнул.

Юлия Домна с улыбкой смотрела на смущавшегося Вергилиана.

– Я не теряю надежды когда-нибудь услышать и твои стихи. Но сейчас я утомлена. Как твое имя?

– Его имя Вергилиан, – поспешил ответить за поэта Дион.

– Вергилиан? Прекрасное имя для молодого поэта. Оно много обещает.

На этом и закончилась беседа. Занятая своими мыслями, августа ласковым движением головы отпустила сенатора и еще раз улыбнулась поэту. Он понравился ей бледностью лица и слегка нахмуренными бровями, как это бывает у людей, обладающих независимым характером. Юлия Домна увидела, что из тайного помещения за голубой завесой неожиданно появился Люций Септимий Север, император и супруг.

Север прибыл в сопровождении Плауциана, своего любимца, префекта претория, самого расточительного из римских богачей и, кроме того, замечательного юриста. Август только что совещался с ним по поводу декрета о прелюбодеяниях. Север был встревожен. Префект намекал ему на измену Юлии и даже назвал, якобы случайно, имя любовника, ничтожного человека.

Стоит остановиться несколько на судьбе Плауциана, потому что она была в те дни судьбой многих других людей, вышедших из ничтожества, но вознесенных до самых высоких должностей в государстве лишь для того, чтобы сбросить их с вершины могущества в пропасть. Этот африканец считался земляком Севера, может быть даже родственником, и, если верить сплетням, фаворитом в прежние годы. Император, взойдя на престол, сделал своего друга префектом претория и позднее женил на его дочери цезаря Антонина. Говорят, что на свадьбе прислуживали сто евнухов. Но как раз в это время произошло ужасающее извержение Везувия, лава достигла предместий Капуи, и римляне видели в событии дурное предзнаменование.

Дважды Плауциан носил консульское звание. Когда он проходил по улицам Рима, люди старались не попадаться ему на глаза и поспешно сворачивали в боковые переулки или поскорее возвращались назад. Сопровождавшие своего господина рабы кричали замешкавшимся, чтобы они опускали глаза и не смели смотреть на него. Но Антонин не желал разделить ложе с ненавистной ему Плаутиллой, надменной красавицей, воспитанной в крайней роскоши, и старик, привыкший к почестям, дерзнул на борьбу с императором. Кончилось все это весьма плачевно для честолюбца. Участник заговора Сатурнин, которого префект претория подговорил убить августа и Антонина, так как этот трибун был одним из тех, кто имел доступ в императорскую опочивальню, выдал Плауциана. Север сначала не поверил донесению о предательстве со стороны любимца, осыпанного милостями. Однако Плауциан имел глупость лично явиться во дворец, когда ему обманно сообщили о смерти императора и его сына, впрочем, на всякий случай, надев под тогу панцирь. Это раскрыло намерения префекта. Антонин велел преторианцу Ксифилину убить Плауциана. Труп префекта выбросили из окна на улицу, и там прохожие надругались над ненавистным богачом, а Ксифилин вырвал из бороды убитого, тело которого еще не остыло, клок волос и со смехом принес этот подарок пораженной ужасом Плаутилле. Но в те дни, когда взошла слава Оппиана, префект еще пользовался доверием Севера, и никому и в голову не приходило, что его возвышение закончится так трагически. Вергилиан смотрел на него как на баловня судьбы.

Благостно улыбаясь, август приблизился среди наступившей тишины к своей возлюбленной супруге и пристойно облобызал ее, приятно пощекотав нежное лицо пушистой бородой. Юлия осталась на ложе и закрыла на мгновение глаза.

Во всем, от этой елейной улыбки до манеры носить раздвоенную седеющую бороду, якобы запущенную, а в действительности лелеемую как некое сокровище, август подражал великим императорам из династии Антонинов и в их честь назвал этим именем своего сына. Даже в улыбке августа было что-то от Марка Аврелия.