В дни Каракаллы - Ладинский Антонин Петрович - Страница 28

Под стихами стояла подпись поэтессы: «Юлия Бальбилла».

Можно было бы написать еще об аписах, или священных быках, которых особые жрецы кормят отборной пшеницей и умащивают благовониями, о храмах Исиды, где египетские легкомысленные женщины назначают свидания своим любовникам, или о безболезненной казни через ужаление ехидны. Но это замедлило бы повествование, а между тем в Италии меня ждали новые приключения.

Разгром Александрии продолжался три дня. Опасаясь за участь товаров на «Фортуне», Вергилиан покинул город, и мы поплыли на запад. С этого дня я не разлучался с поэтом.

Уже в Риме мы узнали, что после расправы Каракаллы с александрийцами за их эпиграммы и статуэтки, изображавшие императора в виде продавца яблок и тем намекавшие на его темное происхождение из рода торговцев, сенат и по поводу этого пролития крови постановил выбить памятную медаль. На ней император попирал ногою крокодила, символа вечной африканской смуты, а прекрасная женщина в длинной льняной одежде, олицетворявшая плодородие Египта, подносила ему пшеничный колос.

Когда мы поднялись на корабль, я спросил Вергилиана:

– А как же твоя танцовщица? Так и не разыскал ее?

Поэт с удивлением посмотрел на меня.

– Какая танцовщица?

– Та женщина, что мы встретили на пальмирской дороге.

– Я искал, но не нашел.

Я подумал тогда, что душа моего друга отличается большим непостоянством.

Часть вторая

XV ЛЕГИОН, АПОЛЛОНИЕВ И ВЕРНЫЙ, РАЗОРИТЕЛЬ АРБЕЛЫ

Торговый корабль «Фортуна Кальпурния» приближался к берегам Италии. Нагнув голову в низенькой дверце кормового помещения, я вышел на помост, и от вида беспредельного морского пространства у меня закружилась голова. Утреннее море сияло! Оно как бы улыбалось мириадами улыбок и было прекрасно, как в дни «Одиссеи». Но измученные продолжительным плаванием на неустойчивом корабле люди жаждали покоя, и я в нетерпении искал глазами землю. Слева виднелся лиловатый остров. Когда мы приплыли к нему на расстояние немногих стадиев, стало видно, что песок на его берегах совсем розовый, и это напомнило мне о другом, книжном, побережье, на котором Навсикая играла с прислужницами в мяч.

Вергилиан тоже проснулся и, сладко потягиваясь, присоединился ко мне. Мы лениво перебрасывались словами. Он разговаривал теперь со мной как с учеником, товарищем, братом.

– Я видел странный сон, сармат. – Так он называл меня порой в шутку.

– Странный сон? Что же тебе приснилось?

– Мне снилась страна, похожая на те холмы, среди которых прошло мое детство в Кампании, в тридцати стадиях от Путеол. Потом мне показалось, что я иду по улицам Рима и на мраморных ступеньках портика стоит Дион Кассий. Он читал какой-то свиток, и ветер развевал его белую тогу. Губы сенатора беззвучно шептали. Вдруг откуда-то появились воины, однообразно вооруженные, как на колонне Траяна, и под сенью варварских дубов сверкнула вода широкой реки… Потом все исчезло. Я проснулся.

– Что же это значит?

Поэт пожал плечами:

– Вероятно, ничего не означает. Или ты думаешь, что сон – это весть из другого мира?

– Мне приходилось читать о вещих снах.

– Никогда они ничего не возвещали мне.

Море сияло! Туманы снов рассеялись, и мы с Вергилианом еще раз испытали блаженство, какое переживает человек, когда на него вдруг пахнет солоноватой морской свежестью, смешанной с запахом корабельной смолы. Этого никогда не узнает писец, просидевший всю жизнь в библиотеке.

В снастях шумел ветер. Все было как вчера – овчина, служившая мне ночным ложем, копия «Тимея», которую читал вслух Вергилиан, пользуясь тихой погодой. На помосте слышались грубые голоса корабельщиков, деливших утреннюю еду.

На широком парусе «Фортуны Кальпурнии» была изображена волчица, в знак того, что корабль принадлежит римскому гражданину. На мачте поблескивала позолоченная статуэтка богини, ступившей легкой стопою на колесо жизненных удач. Кормчие, не отрывая глаз от прекрасной, но коварнейшей в мироздании стихии, крепко держали в мозолистых руках рулевые весла и двигали ими по мере надобности. Море переливалось вокруг корабля, ни на одно мгновение не оставаясь без движения, и время от времени, напоминая о мраморных Кипридах, лупоглазые дельфины кувыркались грациозно в воздухе. Наш наварх, как называют водителя корабля, по имени Трифон, чернобородый, обветренный бурями и еще не старый человек, стоял на помосте и улыбался племяннику патрона.

– Радуйся! Боги посылают нам благоприятный ветер. Смотри – Италия!

Вергилиан и я за ним вслед посмотрели на горизонт, но ничего там не увидели. Надо обладать пронзительным зрением мореходов, чтобы различать в далекой утренней дымке узкую полоску земли. Но я волновался при одной мысли, что скоро увижу Рим.

Вергилиан угадал мои мысли:

– Да, мой друг, скоро ты будешь ходить по форумам Рима. Мы посетим с тобой любезных моему сердцу Скрибония и Феликса. Вероятно, они по-прежнему собираются в книжной лавке Прокопия, недалеко от храма Мира. Едва ли изменилось что-либо там за время моего отсутствия.

Поэт еще раз посмотрел на море. Видно было, что ветер прогнал у него последние следы сна. Он улыбнулся.

– Каждое пробуждение, сармат, можно сравнить с рождением новой жизни. Вдруг поднимается завеса над миром, и все в нем кажется новым, ярким, точно листва, омытая весенним дождем.

Мне пришло в голову, что поэт точно передал мое собственное ощущение, хотя я не мог бы выразить его такими красивыми словами, и впервые почувствовал, что у нас с ним было нечто общее, роднившее меня с этим странным человеком, несмотря на разницу в летах и общественном положении.

В течение нескольких дней корабль был разлучен с землей, хотя кормчие и старались не упускать из виду далекие острова. Тем самым мы отделили себя от того мира, где кипели страсти и все стало непрочным, а человеческая жизнь подвергалась теперь большим опасностям, чем в открытом море. Ведь достаточно было одного неосторожного слова о пурпуре, увиденном во сне, что император считал предвестием соперничества с ним, и мирное существование с супругой, с домочадцами и общественными занятиями могло разбиться, как хрупкое произведение горшечника. На корабле же все люди равны перед гневом бури и благожелательны друг к другу.

Корабельщики стали закреплять парус, заполоскавший при перемене ветра, и Трифон обругал неловкого:

– Ослица! Ты не мореход, а свинопас!

– Великолепный корабль! – произнес Вергилиан, желая доставить удовольствие наварху. Поэт был в хорошем настроении и радовался возвращению к пенатам.

Трифон просиял, окинул хозяйственным взором судно. Так люди смотрят на близкие их сердцу предметы.

– Да, корабль построен, как строятся быстроходные либурны. Из отборных кипарисов и сосен, срубленных в осеннее равноденствие. Весь он на бронзовых гвоздях. Такие лучше сопротивляются ржавчине, чем железные. Снасти его сплетены из скифской конопли и выдержат любой борей.

Трифон возил на «Фортуне» в Херсон Таврический амфоры, в Азию – железные изделия, в Лаодикею Приморскую – кожи, а в Остию – пряности, оливковое масло и многие другие товары, которые посылают в Европу Восток и Африка. Но были и другие плавания. Из Массилии «Фортуна» доставляла в Италию вино, из Иллирии – шерсть и живых баранов, из Сицилии – пшеницу и великолепных, спокойных, как изваяния волов. Сенатор Кальпурний, дядя Вергилиана, приписанный к сенатскому сословию императором Септимием Севером, которому он ссудил значительные средства во время трагической борьбы с Песцением Нигером, получил также большие земельные владения в Кампании, где рабы и колоны [3] возделывали его поля, пасли стада овец и разводили оливковые плантации. Но Кальпурний был сыном банкира, и старика всегда привлекали денежные операции, хотя их приходилось вести через подставных лиц. Во всяком случае, сенатор умудрялся соединять государственные дела с коммерческими предприятиями, и его «Фортуна» была в море много месяцев в году. Водил ее неизменно Трифон. Некогда наварх служил в равеннском флоте и дважды плавал в страшном океане: один раз ходил с военными машинами для британских легионов, другой – за свинцом каледонских рудников. Прослужив положенное число лет, он получил в окрестностях Аквилеи участок земли и решил заняться на старости лет выращиванием овощей. Огурцы и капуста находят хороший сбыт на аквилейском базаре. Но мореход не выдержал разлуки с морем и поступил на службу к сенатору. Трифон любил перемены, разговоры в портовых кабачках и все то, что корабельщики видят в чужих странах, – города и храмы, шумные торжища, маяки, пристани, веселых женщин с ожерельями на смуглых шеях, верблюдов и огромных слонов.