За стенами собачьего музея - Кэрролл Джонатан - Страница 45

— Продать Гарри Радклиффу один из моих городов? А почему именно этот, разрешите спросить?

— Потому что он напоминает мне о безумии, которым я одно время был одержим и которого мне некоторым образом недостает.

— Вам недостает безумия?

— Недостает пребывания в одержимости. Мне нравится тамошняя погода.

Она коснулась моего плеча.

— Вы так печально это сказали. Но я вовсе не считаю, что ненормальные люди чем-то одержимы. Просто их кружит, а они этого не сознают. Вся прелесть одержимости в возможности время от времени отступать на шаг, задерживать дыхание и видеть, что вы делали в самом центре вашего персонального торнадо. А настоящие сумасшедшие такой возможности лишены. Они кружатся до тех пор, пока в клубах дыма не возносятся вверх.

Мягкий белый туман, опустившийся на Вену, через час постепенно сгустился и превратился в снег. День начался, как один из этих уникальных зимних ясных дней, когда ясное небо и яркое солнце заставляют вас думать, что жизнь прекрасна. Такая погода стояла несколько часов, а потом с запада, гонимые противным, заставляющим застегиваться на все пуговицы ветром, начали наплывать тучи. К тому времени я уже был на вокзале, и поездка в день, цветом похожий на булыжник, улыбалась мне даже больше. Экспресс преодолевал расстояние от Вены до Целль-ам-Зее за четыре часа. Выехав рано утром, я рассчитывал оказаться на месте уже к полудню. Несколько дней проведу, осматривая окрестности предстоящей стройки и пытаясь проникнуться духом страны. Я всегда поступал так перед тем, как вернуться в Лос-Анджелес и приняться за предварительные наброски. Один мой знакомый гонщик говорит, что, когда бы ему ни предстояло участвовать в ралли, пусть даже он знает трассу как свои пять пальцев, до того, как вообще сесть за руль, он всегда сначала медленно проходит всю дистанцию на своих двоих. Вот так же и я. Перед тем как коснуться карандашом бумаги или ткнуть пальцем в калькулятор, я обязательно прихожу на стройплощадку один, когда вокруг нет сотни людей, что-то толкующих мне или пристающих с вопросами, что им делать.

Когда мы проезжали мимо высящегося на берегу Дуная огромного, в стиле барокко, монастыря в Мельке, я оторвался от карты. В поезде я всегда люблю следить за маршрутом по карте. Прежде всего я пытаюсь отыскать на ней города, о которых мне приходилось слышать и в которых я всю жизнь мечтал побывать. Их названия столь же романтичны и возбуждают меня не меньше, чем имена кинозвезд: Зальцбург, Венеция, Прага. Затем следует поиск мест с великолепными названиями, которых я никогда не увижу, но рад увидеть хотя бы на карте и узнать, что они вообще существуют: Ибс, Зноймо в Чехословакии, Винкльмоос-Альм. Этому научила меня Бронз Сидни. Она сказала, что это будто из окна машины наблюдаешь за человеком, который тебя не видит. Таким образом, у тебя как бы преимущество перед ним, хотя ты вряд ли когда-нибудь снова его увидишь. В общем, Зноймо, я тебя знаю. А вот ты меня совсем не знаешь…

Всю дорогу поезд мчался сквозь метель. Горизонтально летящие навстречу потоки снежинок только усиливали чувство уютной роскоши и покоя, которое я испытывал, пролетая через восточные равнины, а затем мало-помалу начиная забираться вверх и видя горы вдали. Мы миновали город Линц. У меня в чемодане лежала история Сару, но пустыни, раскаленный песок и верблюды как-то не соответствовали настроению этого путешествия. Равно как не соответствовал ему и английский перевод «Современной архитектуры» Отто Вагнера note 64, который я купил в Вене и пока так ни разу и не открыл. Хотя мне и хотелось побыть в одиночестве, через несколько часов я начал испытывать смутное беспокойство и поднялся, решив выйти в коридор и немного размять ноги. Открыв дверь купе, я выглянул в коридор, чтобы посмотреть, нет ли там кого-нибудь. Ни души. Выйдя, я нагнулся, посмотрел в окно и горько пожалел, что у меня нет сигарет. Было бы просто идеально покурить в этом пустом коридоре под становящийся все громче стук колес поезда, прижавшись лицом к заиндевевшему стеклу. За окном посреди белого поля, равнодушно глядя друг на друга, стояли две белые коровы, а снег все садился и садился на их спины и темные носы. По проселочной дороге, идущей параллельно железной дороге, на тракторе медленно ехал какой-то фермер. Рядом с ним в кабине, сложив руки на коленях, сидела женщина. От кружащегося снега обоих защищали лишь зеленые шерстяные свитера, лица у них были очень красные, и на руках не было перчаток. Я не заметил поблизости никаких строений и удивился, куда же могли направляться эти люди и сколько им еще оставалось ехать?

Углубившись в мысли о замерзающих фермерах, я не сразу осознал, что где-то неподалеку слышится английская речь. Во время путешествия по стране, где не говорят по-английски, внезапно услышанные звуки родной речи кажутся одновременно и приятными, и — после ставших привычными непонятных слов чужого языка — даже немного оскорбительными для слуха. Приятными, поскольку эти слова мне знакомы! Я снова все понимаю. Слава тебе, Господи! А оскорбительными потому, что, если начинаешь прислушиваться, то просто противно слышать, о чем именно люди говорят на твоем родном языке. Сплошные жалобы, сплошные сравнения: «Меня крепит с тех самых пор, как мы сюда приехали». «Тебе еще повезло — у меня диаметрально противоположная проблема. Приходится пропускать половину экскурсий!» «И сколько же ты на этом теряешь в деньгах?» И т. д. Оззи и Гарриет за границей. «Я люблю Люси», только без тени юмора.

Приготовившись минут пять терпеть ворчание и жалобы на пищу, цены, гостиницы… я начал прислушиваться к разговору в соседнем купе, дверь которого была открыта и из которого доносилась английская речь. Говорил человек со звучным голосом и легким акцентом. Заинтересовавшись, я прошелся по коридору взад-вперед, делая вид, будто просто прогуливаюсь. На обратном пути я в последнюю секунду мимоходом заглянул в заинтересовавшее меня купе. Там напротив седовласого человека в черном свитере и черных же брюках сидел симпатичный подросток. Сначала я подумал, что мужчина— священник. Оба кивали головами. На меня ни один даже не взглянул.

— Где я воевал? Я сражался с русскими в Вене! В самом конце войны нацисты посылали в бой любого мальчишку, который еще дышал и способен был держать ружье. Тогда погибли мой брат Клаус, которому было семнадцать, и мой лучший друг. В то время многие прятали сыновей от нацистов, как позже прятали дочерей от русских по той же самой причине — чтобы избежать насилия. Нацисты насиловали нас — мальчишек — тем, что нахлобучивали нам на головы каски и посылали в бой. Русские просто насиловали девушек… Кхгм!… более естественным образом. Но знаешь, в чем разница? И в том, и в другом случае, спускай штанишки и делай, что говорят, не то тебе конец.

Тогда, в пятнадцать лет, я казался себе очень крутым. Впрочем, в пятнадцать у любого парня голова битком набита всяким дерьмом. И вот, такой мистер Крутой с головой, полной дерьма, говорит: «Ладно, пойду воевать». Мы, мальчишки, дети, против русской армии. Притом, что от нашей армии практически ничего не осталось! Ни боеприпасов, ни провианта, а всех офицеров вернули, чтобы защищать Германию… Ха! Это было самоубийством, тем не менее мы, крутые, отправились воевать. Представляешь, до чего мы были глупы? Это было почти прекрасно.

— А весело было?

— Сначала просто скучища, поскольку ничего не происходило, потом в один прекрасный вечер я испугался, как никогда в жизни. В ту ночь мы проснулись от криков «Бегите! Русские идут, их миллионы, и их ничто не остановит. Бегите. Постарайтесь не угодить им в лапы «.

Мужчина замолчал. Стараясь не пропустить ни слова, я изогнулся так, что у меня заныла спина. Потом до меня донеслось чиркание спичкой, потрескивание прикуриваемой сигареты, длинная затяжка, выдох струи дыма. Мне вдруг захотелось не только выслушать окончание истории, удобно расположившись в теплом купе, но и стрельнуть у рассказчика сигарету.