Страна смеха - Кэрролл Джонатан - Страница 51

Из темных дебрей бара донесся другой голос:

— Кончай базар, Эбби. Дописывай книгу живее, и все тут, а то сделаем тебе типель-тапель, как тому, прошлому биографу.

Открылась дверь, и вошла сияющая улыбками парочка — толстячок-мужчина и такая же полная женщина. Раньше я их никогда не видел — наверно, не здешние. Нормальные.

— Не знаю уж, Долли, как называется этот городок, — проговорил мужчина, отряхивая заснеженную шляпу о брючину, — но если для меня здесь найдется выпить, это дружественная территория. Как вы тут поживаете? Собачий холод на улице, а?

Они уселись за стойку передо мной, а я так обрадовался их появлению, что готов был расцеловать. Я собрался уходить. Ричард поднял пустую стопку и медленно крутил в пальцах. Увидев, что я встаю, он ничего не сказал. Я пошел к вешалке за своей курткой и, покосившись через плечо, увидел, что толстая пара оживленно беседует с барменом.

Когда я вышел, ветер на мне живого места не оставил, но на этот раз я пил его, как амброзию. На стоянку зарулил фургон «форд-эконолайн». Оттуда вылез Паучий Жрец из «Страны смеха» и поднял воротник драповой куртки в красную клетку. Увидев меня, он вяло махнул рукой:

— Как дела, Том? Как двигается книга? — И потрусил к дубовой двери, и так и вошел — Паучьим Жрецом.

Я остановился посмотреть, что будет дальше. Если бы не толстая парочка, все бы ничего — но они тут, и как, черт побери, объяснишь им, что это они такое видят?

Дверь распахнулась, и на улицу вылетели трое, стиснутый железной хваткой Паучий Жрец — в середке. Дверь захлопнулась, и слышалось только, как чавкает под бегущими ногами талый снег. Уже у самого фургона Мел Дуган увидел меня и замер:

— Кончай эту долбаную книгу, Эбби! Кончай, не то я отрежу твои вонючие яйца!

Я заглянул в телепрограмму — что нынче обещают для полуночников. В 23:30 показывали «Саfи de la Paix», a сейчас было 23:25. Я достал из холодильника бутылку кока-колы и купленный в супермаркете сыр с зеленым перцем.

Телевизор был старый — «Филко», черно-белый, с огромным экраном в деревянном корпусе. Вдобавок он отлично грел ноги холодными вечерами. Я пододвинул кресло-качалку, сервировал столик кока-колой и сыром и прислонил ноги в носках к боковой панели телевизора. Загремела музыка — смесь «Марсельезы», «Правь, Британия» и «Лишь о тебе, моя страна…»[116]. Нужно помнить, что фильм был снят в 1942 году.

Вид Эйфелевой башни. Медленная панорама вдоль Елисейских Полей. Повсюду фашистские флаги. Далее монтажный кадр табачного киоска: толстый коротышка в берете продает газеты мальчишке, сигареты старику, затем вкладывает пачку журналов из-под прилавка в протянутую руку, и та берет их, но ничего не платит. Лицо коротышки, когда он передает журналы. Телячий восторг. Появляется звук, и коротышка говорит «мерси». Камера медленно поднимается — рука, плечо, лицо. Его лицо. Он подмигивает и с журналами под мышкой удаляется от киоска. Его ждет кафе на углу.

Я держал в руке ломтик сыра и уже собирался сунуть в рот, когда вдруг заплакал.

Он медленно идет по улице — спешить ему некуда. Мимо громыхают танки. Мотоциклы с колясками, полными серьезного вида мужчин в немецкой форме.

Я встал и отключил звук. Хотелось только смотреть. Не хотелось думать ни о фильме, ни о сюжете. Я хотел смотреть на отца. Свет в комнате был выключен. Лишь на полу гостиной — сероватый отблеск экрана.

— Па? — Я знал, что это сумасшествие, но вдруг начал говорить с телевизором, с отцом. — Ох, па, что мне делать?

Он зашел в булочную на углу и выбрал с витрины три пирожных.

— Па, что мне, черт возьми, делать? — Я как можно плотнее зажмурил глаза. Слезы прочертили на моих щеках мокрые дорожки, которые я ощутил, закрыв лицо руками. — Господи боже!

Я надавил ладонями на глаза и смотрел, как передо мной вспыхивают цветные разводы, идеальные в своей расплывчатости. Когда стало больно, я убрал руки и поглядел на отца сквозь гаснущие цветные проблески. Он уже был в подсобке за булочной и спускался под пол. Когда осталась торчать одна голова, он помедлил и снял шляпу. Звук был выключен, но я знал, что он говорит:

— Последи за моей шляпой, Роберт. Это жена только что на день рожденья подарила и сварит меня в кипящем масле, если шляпа запачкается!

— Ну чтоб тебя! Так тебя и растак, отец! У тебя всегда все так хорошо! Твои проклятые новые шляпы, и все тебя любят. Даже погибаешь — и то образцово-показательно. Черт тебя побери! Черт тебя побери!

Я выключил телевизор и сидел в темноте, глядя, как экран блекнет и становится серым, бурым, черным…

Мои глаза распахнулись, сна не осталось ни капельки. Я глянул на зеленое мерцание циферблата и увидел, что времени — полчетвертого утра. Когда я вот так просыпаюсь, то потом долго не могу уснуть. Заложив руки за голову, я уставился вверх, в темноту. До меня доносилось только лихорадочное тиканье часов на руке и шум ветра снаружи. Потом — что-то еще. Снаружи. На ветру, в иссиня-черной ночи. Я повернул голову к окну. Оно было прямо там, его морда и лапы прижимались к стеклу, а тело мерцало, как незажженная белая свеча.

Стоило миссис Флетчер отъехать — я тотчас вытащил из чулана свой чемодан и начал сдергивать с вешалок свитера, рубашки и штаны. Одно багажное место. Какого черта мне нужно? На голову мне свалилась одна из юбок Саксони. Я сорвал ее к швырнул на пол. Спокойствие, сказал я себе, только спокойствие, у тебя еще по крайней мере час до ее возвращения; а собраться и уехать можешь за пятнадцать минут, если не психанешь. Я остановился и попытался успокоить дыхание. Дышал я, как собака во время течки.

Вопрос: что берешь с собой, когда спасаешься бегством? Зная, что все твои былые кошмары дышат тебе в затылок? Ответ: что попало. Швыряешь что попало в чемодан и захлопываешь крышку, а думать даже не пытаешься, потому что на это нужно время, которого нет совсем.

Зазвонил телефон. Я думал не подходить, но все знали, что я дома, Анна знала, что я дома, а я хотел, чтобы все выглядело как обычно, до самого последнего момента, когда вскочу в машину. Я взял трубку после пятого звонка. И это само по себе уже было плохо, так как все успели привыкнуть, что я хватаю трубку сразу.

Я прокашлялся, прежде чем сказать «алло».

— Ах, Томас, ты дома! Это я, Саксони. Я на автовокзале. Здесь, в Галене.

— О боже!

— Ну, спасибо! Извини, если я…

— Замолчи, Сакс, замолчи. Послушай, гм, вот что: я буду там через десять минут. Просто дождись меня. Стой и жди меня у входа. Никуда не уходи.

— Что с тобой? Что…

— Слушай, делай, что говорят. Стой и никуда не уходи.

Должно быть, она услышала в моем голосе страх, потому что лишь сказала:

— Хорошо, я буду у входа, — и повесила трубку.

Я завернул чемодан в зеленое одеяло и, держа перед собой, вынес на улицу. Если кто-то следит, пусть думают, что это какой-нибудь обычный сверток, ну или одежда в химчистку. Скривив губы в улыбке, я беспечно направился к машине. Поскользнулся на замерзшей луже и чуть не упал, а когда восстановил равновесие, то даже не сомневался, что со всех сторон за мной наблюдают сотни глаз. Я смотрел прямо пред собой.

— Эбби только что вышел.

— Что он делает?

— Тащит какой-то сверток.

— Не чемодан, нет?

— Нет, вряд ли. Похоже на… Черт его знает, на что это похоже. Может, сам посмотришь?

— Или лучше позвонить Анне.

Возясь у машины с ключами, я ожидал вот-вот услышать крики и топот множества ног. Я открыл дверь и со всей небрежностью сунул завернутый в одеяло чемодан на заднее сиденье.

Ключ в зажигание. В-р-р-у-у-м! Нужно подождать пару минут и прогреть мотор, потому что я всегда так делаю по утрам. Никаких сегодня больших гонок, как бы мне этого ни хотелось. Ничего подозрительного. Я то и дело косился в зеркальце заднего вида, ожидая увидеть золотисто-белый «додж» Анны или черный «рамблер» миссис Флетчер.