Сон в пламени - Кэрролл Джонатан - Страница 18

В больнице ее было невозможно слушать. После первого визита никому из нас больше не хотелось навещать ее, так как она снова и снова рассказывала об увиденном, о своих чувствах, когда это случилось, о том, что делают с ней врачи… но очень мало о Николасе. И самое страшное – она наконец оказалась в центре внимания и не собиралась ни за что уступать это место.

Но из-за Марис мы навещали Еву каждый день. Марис верила в преемственность: раз эта женщина была женой Николаса, наша обязанность – помогать ей, пока она снова не сможет самостоятельно шагать по жизни. От нас не требовалось быть ее друзьями, надо было лишь на какое-то время продолжить нашу дружбу с человеком, любившим ее.

В своем завещании он изъявил волю быть кремированным, но сначала устроили поминальную службу в его любимом здании в городе – церкви, спроектированной Отто Вагнером на территории Штайнхофа, самого большого в Вене приюта для умалишенных. Так хотел Николас, но я не понимал, это он серьезно или опять шутит. Церковь, типичный образец югендштиля, заполнилась народом. Трогало количество скорбящих, отовсюду съехавшихся попрощаться с ним. Ему бы понравился вид этой толпы.

Николас снимал фильмы о русских стариках, соблазнительных шпионках, глупых туристах, заблудившихся по дороге в Венецию. Некоторые из его картин были так себе, другие – великолепны. Но все эти фильмы были сняты с великой любовью к тем, кого он снимал, и это сквозило во всем. Когда мы выходили из церкви, какая-то старушка в суконном пальто с густым оттакрингским акцентом сказала мужчине рядом:

– Николас Сильвиан знал нас. Вот почему я пришла. Он знал, что у меня в холодильнике, вы понимаете?

Мы отвезли Еву на Центральфридхоф [17], где должна была состояться кремация. Это огромное кладбище, и если не знаешь дороги, здесь можно запросто заблудиться. Ева пошла в крематорий, а мы отправились обратно к машине.

– Что ты думаешь о кремации?

– Ничего хорошего. Где-то я читал, что при кремации душа гибнет. Это меня немного пугает. Я бы хотел, чтобы меня похоронили в простом уютном гробу.

Марис остановилась и взглянула на меня.

– В Вене?

– Не знаю. Мне здесь очень нравится, но какая-то частица меня полагает, что нужно быть похороненным в собственной стране. Если существует жизнь после смерти, там бы я лучше понимал местную речь.

Она обняла меня за шею одной рукой, и мы пошли дальше молча. Подойдя к машине, Марис остановилась и сказала, что хочет побродить тут одна, если я не возражаю. А до дому доберется на трамвае. Я понял ее желание, потому что мне самому тоже хотелось остаться одному. Мы договорились встретиться за ужином, и я уехал, бросив на нее короткий взгляд в зеркало заднего вида. Я ехал домой, она рассматривала надгробья, а Ева ждала, пока ее муж уснет в пламени.

Когда я открыл дверь, в квартире звонил телефон. Бросившись к нему, я чуть не наступил на Орландо, который подошел к двери поздороваться. Я сгреб кота в охапку и подошел к телефону вместе с ним.

– Алло?

– Уокер, это Марис. Тебе нужно вернуться сюда. Ты должен кое на что посмотреть. Ты должен. Это невероятно!

– Прямо сейчас? Я только что ввалился. И действительно больше не хочется никуда ехать, Марис.

– Ты когда-нибудь слышал о человеке по имени Мориц Бенедикт?

– Нет.

– Ну, ладно, я сделаю снимок. У меня с собой «полароид», но это не то же самое. Когда увидишь снимок, то бросишься сюда среди ночи, поверь мне. Можно потом к тебе зайти?

– Конечно. Я, наверное, буду спать, откроешь ключом.

Настоящая печаль или не дает мне спать всю ночь, или, наоборот, валит с ног. На этот раз я смог лишь повесить трубку и, как только добрался до кровати, тут же вырубился, как от удара по голове. Мне приснилось, будто посреди прекрасного пруда Николас сидит голый на алом жеребце двухметровой высоты. Он выглядел вполне счастливым и крикнул мне:

– Купание красного коня!

Когда я проснулся, на животе у меня спал Орландо, а рядом – Марис. В комнате было совершенно темно и тепло, и пахло ее духами. Прошло некоторое время, прежде чем моя душа вернулась на землю. Пока она кружилась в воздухе, я пальцами нежно расчесывал мягкие волосы Марис. Они сильно отросли с тех пор, как она приехала в Вену.

– Ты давно здесь?

– Около часа. Хорошо, что ты проснулся. Мне до смерти хотелось тебя разбудить. Ты должен посмотреть, что я нашла. Можно включить свет?

– Угу. Свет вспыхнул, как фотовспышка. Я зажмурился, а когда снова открыл глаза, Марис протягивала мне фотокарточку из «полароида». Это был снимок вычурного надгробия из черного мрамора. Наверху « толстыми золотыми буквами было выбито имя: „Мориц Бенедикт“ – и годы его жизни. Под ними виднелся миниатюрный портрет Бенедикта – как обычно на австрийских могилах. Я не мог хорошо рассмотреть фотографию, но, прежде чем задумался, Марис протянула мне другую, на этот раз портрет крупным планом.

– Мать честная!

Это был мой портрет. Те же волосы, мягкие усталые глаза, широкий нос. Частенько можно услышать, как кто-то говорит, что видел кого-то очень похожего на тебя. Но другое дело – увидеть зеркальное отражение себя самого, умершего тридцать лет назад. Как будто время продули через рожок – прямо тебе в морду!

– Кто это?

– Не знаю. Я спрашивала там всех могильщиков, кого смогла найти, но никто не знает. Впрочем, не так уж трудно это выяснить, Уокер. Видит бог, Вена славится своими архивами. Наверное, если постараться, можно узнать, сколько сахара он клал в кофе.

Я не отрываясь смотрел на фотографию. Освещение было не очень, и края оказались немного не в фокусе, но сходство было полным, таинственным и… по-своему захватывающим. Ты считаешь себя единственным обладателем своей внешности. И вдруг открываешь, что это не так, и тут же начинаешь задумываться, что еще общего между тобой и твоим двойником. Что за жизнь он прожил? Какие у него были тайны, о чем мечтал? Мир полон чудес, но величайшее из всех – ты сам. То, что кто-то с твоим лицом уже ходил по земле, побуждает тебя искать ответы. Но это была моя величайшая ошибка. Чудеса не всегда имеют ответ или объяснение. Или же, даже если имеют, эти ответы не обязательно оказываются тем, что мы хотели узнать.

Черный камень был тщательно отполирован и выглядел как обсидиан. Золотые буквы на лицевой стороне высечены глубоко, с великой тщательностью и искусством. Я стоял в нескольких футах и охватил его взглядом сверху донизу, прежде чем подойти ближе, чтобы рассмотреть портрет на камне. У подножия могилы лежал букет не так давно завядших цветов. Кто-то из живых знал Морица Бенедикта и по-прежнему заботился о нем. Странно, что Марис не упомянула про цветы, но она оказалась права насчет кое-чего другого: увидев фотографию, на следующий день я не мог не поехать на кладбище, чтобы посмотреть на себя.

Крупный портрет Бенедикта слегка пожелтел от времени. На моем двойнике был темный костюм со строгой рубашкой, но без галстука. Мы были не только похожи, но я сразу же заметил на его лице знакомое выражение – то ли радостно-удивленное, то ли немного раздраженное, какое часто бывает у меня. Мать звала меня за это Мистер Великомученик. Так-так. Выглядел он, значит, как Мистер Великомученик. Я улыбнулся. Мне захотелось улыбнуться или хоть как-то взбодриться, потому что чем больше я смотрел на своего… на себя, тем больше нервничал, и мне стало неуютно. От чего-то еще, кроме невероятного сходства, у меня пробежал мороз по коже. Когда непроизвольно вздрогнешь, иногда спрашивают, что случилось, и всю жизнь я слышал один и тот же ответ: «Кто-то прошел над моей могилой». А каково это – представить, как кто-то проходит над могилой, снабженной твоей фотографией с твоим самым характерным выражением лица, только это не твоя могила и не твое надгробье, и это не твое изображение, и этот мертвец лежит в земле уже тридцать лет. Здесь, в двух футах от тебя.