По ту сторону безмолвия - Кэрролл Джонатан - Страница 15

Она зря волновалась. Спустя два месяца Рик объявился снова, в крашенной вручную рубашке, индейской куртке, с бородой, и борода была ему не к лицу. Но Лили была так счастлива, что пришла бы в восторг, даже если бы он вставил себе третий глаз. Несмотря на перемены в облике, увиденное в странствиях не произвело на Рика особого впечатления. Что, впрочем, не означало, что он собирался остаться дома. Сукин сын заявил, что вернулся в Огайо только чтобы повидаться с Лили, поскольку следующая его остановка — Европа. Рик дома! Рик уезжает! Лили говорила, что его приезд напоминал американские горки эмоций — то стремительно несешься вверх, то с быстротой молнии падаешь… Что ей оставалось делать, кроме как любить Рика и посвятить ему всю себя, пока они были вместе?

И секс. Лили рассказывала, что никогда в жизни столько не трахалась. Она пользовалась противозачаточным колпачком. Через месяц после отъезда Рика в Люксембург Лили поняла, что колпачок не помог. Она поехала домой в Кливленд, сказать родителям, что жила с мужчиной, забеременела и собирается рожать. И, ах да, с мужчиной этим она уже рассталась. Джо и Фрэнсис Марголин были родителями прогрессивными, из тех, что носят рубашки в африканском стиле и жертвуют деньги на всякие революционные нужды. Если дочь хочет иметь ребенка — вперед.

Но уже на третьем месяце у Лили случился выкидыш. Когда Рик вернулся из Европы, она обо всем ему рассказала. Мистера Великолепного так тронуло и поразило то, что Лили хотела оставить ребенка, даже не зная, вернется ли он, что он тут же решил стать на якорь. Они поженились и жили счастливо целую вечность — то есть еще два года, покуда Рик не закончил колледж и снова не двинулся осваивать мир. На сей раз все началось с работы в неоперившейся компьютерной фирме — еще до появления Силиконовой долины, когда вся новая отрасль состояла из горстки блестящих экспериментаторов и горящих воодушевлением энтузиастов. Обстановка Рику понравилась. За год до того, как Лили должна была получить диплом, они переехали на Запад, навстречу несчастью.

Полгода. Этот самовлюбленный говнюк продержался на своей чудесной новой работе полгода, после чего стал жаловаться, что не может самореализоваться, и ему пора делать оттуда ноги. Куда он собрался делать ноги на сей раз? В Израиль. В какой-то кибуц на сирийской границе. Он тут встретил одного парня… Лили перебила супруга на середине монолога и напрямик спросила, намерен ли он на сей раз взять ее с собой. Ответ Рика стал началом конца их любви: «Лил, ты сама должна решить, где тебе быть. Хочешь поехать — я не против». Когда она рассказывала мне о том разговоре, в ее лице и голосе появилась жесткость, которую так и не смягчили все эти годы.

— Решать самой? Я была его женой, черт побери! Сам тон, которым он это произнес, показал, как он ко мне относится. Он искренне полагал, что ему достаточно сделать великодушный жест и позволить мне тащиться следом. Но что, если мне в тот момент хотелось чего-то другого? Его это заботило? НЕТ. Рик-Елдык. Думаю, тогда я и назвала его так. Рик-Елдык. «Ты должна сама решать, где тебе быть». Ты можешь себе представить, как говоришь такое жене?

Как можно мягче я спросил:

— Почему же ты поехала?

— Потому что любила его. Не могла на него надышаться.

Ее родители, много лет щедро жертвовавшие деньги для Израиля, решили, что идея отличная, и оплатили им проезд. Они с Риком три месяца прожили в кибуце, оба работали на фабрике по производству картона, пока Рик не подрался с управляющим и их не вышвырнули на улицу. Они отправились во Францию, где Лили заболела гепатитом и угодила в больницу. Последней каплей стало то, что муженек явился к ее постели, сияя от восторга, и сказал, что познакомился в кафе с одним редактором из Лондона. Этот парень почитал кое-какие Риковы стихи и захотел их издать. Лили не возражает, если Рик слетает туда на пару дней навести мосты?

— Я была так рада за него, Макс. Я лежала на койке во французской больнице, на волосок от смерти, но сказала ему, чтобы он взял деньги моих родителей и ехал в Лондон. Боже, он исчез на две недели!

Подобно скалолазу, поднимающемуся по отвесному склону, любовь Лили к мужу достигла точки, когда ей не за что стало ухватиться, чтобы двигаться дальше. Как будто склон, у подножия состоявший из неровного гранита, наверху, там, где любой неверный шаг означает смерть, превратился в гладкий алюминий. Если ты не сумасшедший, ты ищешь другие пути. Увидев же, что их нет, — начинаешь спускаться. Лили спустилась. Или, вернее, в день выхода из больницы истратила последние деньги на билет на самолет и улетела домой.

Великая любовь никогда по-настоящему не кончается. В нее можно стрелять из пистолета или запихивать в угол самого темного чулана в глубине души, но она умна, хитра и изворотлива, она сумеет выжить. Любовь сумеет найти выход и потрясти нас внезапным появлением тогда, когда мы совершенно уверены, что она мертва или, по крайней мере, надежно упрятана под грудами прочих вещей.

Рик появился снова. Чисто выбритый, кающийся, он напомнил Лили студента духовной семинарии, готовящегося принять сан. Достаточно сказать, что она снова в него влюбилась. Ей довелось как-то прочесть интервью с одной стареющей актрисой, которая сказала, что любит свои морщины, потому что каждая из них — напоминание о каком-то мужчине. У Лили не было морщин на лице, но она хорошо понимала, о чем говорила та женщина. Ей казалось, что муж оставил на ней шрамы, что из-за него у нее охромела душа. Но Рик также сумел воскресить в ней умершее чувство, потому что на самом деле оно никогда не умирало — только впало в спячку. На это потребовалось время, но он добился успеха. Лили снова забеременела. Ей было двадцать три года.

Через год после рождения Линкольна его отец вошел в универсам в городке Виндзор, штат Коннектикут. Красивый длинноволосый мужчина, он купил пачку сигарет, но не успел кассир отсчитать сдачу, как он рухнул на пол и умер от остановки сердца.

Когда Линкольн подрос и начал задавать вопросы об отце. Лили рассказала ему историю их отношений. Мальчик не мог понять, как она могла так сильно любить кого-то, а под конец возненавидеть. Не понимал он и того, как такой чудесный человек мог так плохо обращаться с его еще более замечательной матерью. Лили отвечала как могла, но, подобно психиатру, который снова и снова задает один и тот же вопрос на разные лады, чтобы добраться до сути проблемы, сын то и дело учинял ей допрос с пристрастием.

Когда я начал завоевывать его доверие, Линкольн взялся за меня и стал выяснять, почему, как мне кажется, между двумя самыми важными людьми в его жизни все так сложилось. Я читал все книги по детской психологии, какие только мог найти, но там описывалось столько разных обоснованных вариантов ответа, что я зачастую терялся и не знал, что сказать. Сколько раз «тот самый» безупречный ответ на вопросы Линкольна приходил мне в голову слишком поздно? Чертовски часто. И еще одна трудность — не сказать ему, что я на самом деле думаю о его отце, Рике. Я считал Рика эгоистичным и бессовестным ублюдком. Сказать этого Линкольну я не мог. Но хотел, чтобы мальчик мне доверял. Я знал, что никогда не смогу заменить ему отца, но я мог стать ему близким другом, а этого достаточно. Я начал понимать, что для того, чтобы завоевать доверие ребенка, нужно научиться быть ребенком и взрослым одновременно. Нужно показывать им, кто главный, но так, чтобы они были довольны вашей властью и не чувствовали себя скованными. Лили это великолепно удавалось. В результате она в одиночку воспитала сына спокойным, уверенным в себе мальчиком, как правило, справедливым и готовым прислушаться к голосу разума.

Самое интересное — как мне понравилось жить с ними обоими. Они были словно два новых экзотических вкуса или запаха, которые сперва поражают тебя, но спустя миг тебе хочется попробовать еще. Лили пела в ванной, каждый вечер читала перед сном, а по утрам любила сначала заняться любовью, а потом — съесть сытный завтрак. Когда она спорила или сердилась, то часто бывала несправедлива и запальчива. Она ждала от меня каких-то поступков, но не всегда говорила, чего именно, пока я не выводил ее из себя, и она не начинала кипеть от злости. Успокоить Лили было непросто. Вот рассмешить — легко. С самого начала я понял, как она мне нравится и как она мне нужна. Для меня подлинным потрясением стало то, как скоро я ее полюбил.