Дитя в небе - Кэрролл Джонатан - Страница 54

В конце 20-х годов этот самый Амбо снял захватывающую серию работ с витринными манекенами. Используя гротескные выражения их лиц и какое-то едва ли не экспрессионистское освещение, фотограф уловил в этих совершенно приземленных фигурах нечто неясное и притягательное.

Дальше — больше. Через несколько страниц началась другая серию снимков Амбо — на сей раз клоуна по имени Грок: Грок накладывающий грим, скрипка

Грока, наполовину вынутая из футляра, Грок в полном клоунском наряде и с сигаретой во рту. Сила этих фотографий заключалась в невыразимой печали жизни Грока-человека, подчеркиваемой мелкими, но чрезвычайно значимыми деталями, вроде пыли по углам или лампочки без абажура. Мы понятия не имеем, удачлив ли этот клоун, но даже если и удачлив, вы ни за какие коврижки не согласились бы поменяться с ним местами. Неважно, сколько смеха или монет он кладет в карман. Он всегда возвращается в эти маленькие уборные с засаленными обоями и зеркалами с засунутыми за рамы его же собственными фотографиями (как будто для того, чтобы напоминать самому себе, кем он должен был стать).

Помимо ожидаемой всеми «ужасности» Кровавика, Уайетту хотелось придать ему застывшие, почти реальные, почти угрожающие черты манекенов и желтушную печаль старого клоуна с сигаретой в зубах.

Уайетт был совершенно прав, и осознание его правоты привело меня к другим фотографиям того периода: к работам Кертеша[125], Пола Стренда[126], Брассая[127]. Но мысленно я то и дело возвращался к Амбо и его Гроку.

Я едва ли не ежедневно просматривал пленки, которые перед смертью послал мне Фил, чтобы выяснить, не появится ли на них что-нибудь новое, но больше там ничего не появлялось. Зато сцену гибели матери я посмотрел, должно быть, раз двадцать. Теперь я наизусть знал каждую деталь, помнил те несколько слов, что она сказала сидящему рядом с ней мужчине, маленькое пятнышко на юбке… Но смотреть на все это каждый раз — даже в двадцатый — было одинаково больно. Я ошибался, думая, что если получу ответы на свои вопросы о ее смерти, то как-то примирюсь с утратой.

Смотрел я и свои собственные фильмы. Я снимал их много лет назад, но и сейчас они, как правило, вовсе не казались мне устаревшими. Изменил бы ли я в них что-нибудь, снимай я их теперь? Наверное, но, оказывается, я настолько их забыл, что, посмотрев их снова, понял, насколько они заразительны и смешны, и испытал чувство гордости. Есть много разновидностей гордости, но лучшая из них та, которая позволяет, оглянувшись на что-то сделанное тобой, убедиться, что оно по-прежнему хорошо или важно.

А еще я посмотрел ролик Фила «Цирк в огне» и кучу выпусков «Шоу Вертуна-Болтуна». Сначала Уайетт тоже смотрел их вместе со мне и, но потом настроение у него испортилось, и он ушел в другую комнату.

Саша поинтересовалась, почему я так помногу смотрю телевизор. Я только и нашелся что ответить, мол, в этом что-то есть, хотя я и не могу понять, что именно — пока.

Студия предоставила мне камеру, три видеомагнитофона и три телевизора. Установив их в Сашином доме, я порой ставил три кассеты одновременно, в надежде хоть таким образом найти то, что мне нужно. Безуспешно. В конце концов, я стал себя чувствовать, как Линдон Джонсон[128] во время своего президентства, смотрящий новости одновременно по трем разным каналам.

— Господи! Это еще что такое? Саша вошла в дом с двумя огромными пакетами продуктов под мышками.

— Там еще в машине целая куча всего. Поможешь?

— А в чем, собственно, дело?

— Мы с Вертуном решили, что завтра устроим торжественный ужин.

— Завтра? А времени хватит?

— Уэбер, я прекрасно знаю, как ты ненавидишь всяческие сборища, но все, кто к нам придет, тебе вполне симпатичны, так что прошу тебя, не убегай. — Она перестала выкладывать продукты в холодильник, выпрямилась и стала загибать пальцы. — Доминик с женой, Макс, Шон и Джеймс, Уайетт, ты и я. Восемь человек. Ты сделаешь свой знаменитый картофельный салат?

— А с чего вдруг гости? Она глубоко вздохнула.

— Потому что я устала грустить. Уайетт говорит, настало время нам снова смеяться, и он прав. Мы даже купили кассету «Лучшие из лучших», так что, если захотим, то сможем потанцевать. Хорошо, миленький?

— Ладно. А бекона ты много купила? Без него салата не сделаешь.

Вошел Вертун-Болтун с еще несколькими пакетами.

— Мы не купили бекон и забыли про сметану. Придется тебе озаботиться, Уэбер. Заодно и отдохнешь от своих несчастных телевизоров. — Он вытащил из кармана ключи от машины, но я сказал, что лучше пройдусь.

— Все подтвердили что придут?

— Да. Сегодня утром всех обзвонили. Мы ведь знали, что если все дадут согласие, то тебе уж никак не отвертеться.

— Ну, это ты хватил. Не настолько уж я асоциален!

— Да неужели? И когда же ты, интересно, последний раз был в гостях?

— Например, у тебя на дне рождения, Уайетт.

— Ну да. Всего каких-то шесть месяцев назад. Слушай, ты в Нью-Йорке стал таким отшельником, что мы тебя только на репетициях и видели.

— Совсем как Фил накануне смерти. Мы оба взглянули на Сашу. Ее последняя фраза медленно планировала по кухне подобно хорошо сложенному бумажному самолетику. Я вспомнил, как однажды отозвался о Стрейхорне: «Ему хотелось быть знаменитым. Но при этом он хотел, чтобы его оставили в покое». Я уже изведал вкус славы. Она оказалась похожей на слишком сладкий десерт. А хочу ли я, как и он, чтобы меня оставили в покое? Ни один человек в здравом уме не хочет остаться в одиночестве в полном смысле слова.

— Не увлекайся этим, Уэбер. Давай возможность людям, которые тебя любят, хоть время от времени тебя видеть.

Через стол ко мне скользнуло мороженое.

— Мы даже купили твое любимое отвратительное мороженое, так что придется тебе отработать номер.

Супермаркет кишел забредшими сюда после работы покупателями. Торговый зал был просто огромным, и я только минут через пятнадцать нашел то, что искал. Стоя в очереди в кассу и пытаясь прочитать какой-то заголовок в программе передач на следующую неделю, я вдруг услышал, как позади меня женский голос произнес:

— Поговаривают, что вы снимаете новый фильм.

Я не узнал обладательницу голоса, а, обернувшись, понял, что никогда ее не видел: женщина с невыразительным лицом и зачесанными назад светлыми волосами. Но Лос-Анджелес — город дружелюбный и, чаще всего, если люди знают кто ты такой, они заговаривают с тобой так, будто вы давние знакомые. Делать мне в очереди с беконом и сметаной все равно было нечего.

Излучая новое для себя и гласящее «Я вовсе не чураюсь общения» очарование, я ответил:

— Да, только не целый фильм. Просто помогаю одному из друзей.

У нее было четыре баллончика взбитых сливок и четыре дезодоранта. Значит, в ее жизни что-то намечалось. Когда она заговорила, каждое слово звучало, как обвинение:

— Слышала, вы работаете над фильмом ужасов.

— Да, что-то вроде этого.

— Над очередным?

— Очередным? Но я никогда не снимал фильмов ужасов.

Понимающе усмехнувшись, она вынесла приговор:

— То есть, вы хотите сказать, что никогда не снимали чистый ужастик. Только отдельные кусочки — то там, то здесь. Ведь фильмы ужасов не удостаиваются «Оскаров», верно? Ну, давайте, двигайтесь. Надоело стоять в этой очереди.

Когда я вернулся домой, мы решили до прихода гостей устроить небольшой праздник самим себе. Уайетт включил на полную громкость кассету «Лучших», и мы, готовя угощение, накрывая стол, убирая дом и обсуждая предстоящий прием, танцевали. В полночь Саша решила, что нам просто необходимы воздушные шарики, причем не завтра, а прямо сегодня. Мы уселись в машину и колесили по улицам до тех пор, пока не нашли круглосуточную аптеку, торгующую шариками. Потом мы проголодались, но Уайетт сказал, что единственное место, где ночью можно купить настоящие гамбургеры, это закусочная неподалеку от его прежнего места жительства.