Дитя в небе - Кэрролл Джонатан - Страница 4

Но, переехав в Нью-Йорк, я сознательно избавился от всей этой мишуры. Может быть именно потому, что она мне так нравилась, а может и потому, что в квартире с голыми стенами обставленной лишь чистым воздухом просто легче жить.

Я вернулся после года проведенного в Европе, где приходилось жить в крошечных пансионах с туалетами в конце длинного коридора и с душем за отдельную плату. В начале поездки у меня на спине красовался пятисотдолларовый рюкзак из дорогого магазина «Охотничий Мир». Но еще на вокзале в Кракове у меня его увели. И почти весь год я проездил с купленным в том же Кракове простеньким фибровым чемоданчиком, в польском костюме, польских же ботинках и в грубом драповом пальто, приобретенном всего за четыре доллара на венском блошином рынке.

Я, конечно, читал и «Экономию» Торо[16], и жития некоторых святых, но до землетрясения и поездки в Европу я ни за что не согласился бы с тем, что довольствоваться малым лучше. Или что владеть меньшим — это на самом деле обладать большим. Благодаря уроку, преподанному мне в Кракове, я начал понимать, что без всех тех милых дорогих вещей, которых я лишился вместе с рюкзаком, вполне можно обойтись или заменить их другими. Притом чрезвычайно легко. Разве могут они быть дороги сердцу, если при желании всегда можно пойти и купить другие, точно такие же, хоть десяток?

Поэтому, вернувшись в Штаты, я избавился почти от всего, что у меня было. И вступил в нью-йоркскую жизнь лишь со своим верным польским чемоданчиком, экземпляром только что вышедшей книги Каллен «Кости Луны» и горячим желанием выяснить, есть ли на свете окна, из которых открывается вид, отличный от того, на что мне приходилось ежедневно взирать на протяжение последних двух лет.

Впрочем, от «прежних времен» две вещи у меня все же остались. Я просто не нашел в себе сил расстаться с ними. Видимо, очень трудно было вытравить из себя кинорежиссера до конца. Кроме того, я вовсе не был уверен, что мне так уж этого хочется. Я оставил себе маленькую видеокамеру и телевизор с видеомагнитофоном, купленные мною на остаток денег, полученных за фильм «Скорбь и сын».

Не снимая пальто, я прошел в комнату, включил телевизор и видеомагнитофон и поставил первую кассету. Присев на краешек дивана в позе кетчера, ожидающего первого в игре броска, я нетерпеливо потирал озябшие руки.

Наконец черно-белое мелькание помех прекратилось. На экране появилось лицо Фила. Он сидел на диване у себя в гостиной и ласково поглаживал Блошку. Собака полулежала у него на коленях и внимательно глядела в камеру. Из-за своих невероятно забавных морщинок и складочек она была похожа на большую живую сливочную помадку.

— Привет, старина. Мне страшно жаль, что все так вышло. Ты же знаешь, как я тебя люблю, и именно тебя мне больше всего не хватает. Ведь ты был моим единственным братом. За это-то я тебя больше всего и люблю. Впрочем, что это я все: ты-ты-ты. Уж больно зачастил.

Несколько дней назад я виделся с Дэнни. Думаю, он сможет ответить на большинство твоих вопросов. Прошу тебя лишь об одном: не спрашивай его ни о чем, пока не сделаешь двух вещей — не просмотришь эту кассету до конца, а потом не позвонишь Саше. И еще одно: постарайся не удивляться тому, что увидишь. За следующие несколько месяцев тебе предстоит проделать трудную и довольно неприятную работу. Надеюсь, кое-что из увиденного поможет тебе справиться с ней.

Ты спрашиваешь, откуда я знаю? Просто знаю, Уэбер, и все. Отчасти поэтому сейчас, когда ты это смотришь, я и мертв. Не сумел справиться с этой работой. Но тебе, думаю, она вполне по плечу. Притом так же считает и кое-кто еще.

И, наконец: вторую и третью кассеты тебе посмотреть не удастся до тех пор, пока ты не слетаешь в Калифорнию. Позднее ты поймешь, что я имею в виду.

В этот момент пес, похоже, увидел что-то рядом с камерой. Глядя прямо на меня, он начал лаять. Фил улыбнулся и ласково потрепал его, успокаивая. Собака обернулась, взглянула на него и лизнула ему руку.

— Я люблю тебя, Уэбер. Что бы там ни было, никогда не забывай об этом.

Он поднял руку и медленно помахал мне на прощание. Экран потемнел. А через мгновение все и началось.

Мать погибла в авиакатастрофе, когда мне было девять. Она летала в Коннектикут, где в Хартфорде жили ее родители, но обратно так и не вернулась. На взлете самолет угодил в стаю скворцов и, как в каком-то дурацком комиксе, птиц засосало в двигатели. Они заглохли. Самолет упал. Погибло семьдесят семь человек. Мамину сумочку нашли в целости и сохранности (носовой платок даже сохранил запах ее духов), зато обгоревший труп самой мамы смогли идентифицировать лишь по зубам.

Когда мне рассказали о том, что она погибла, я не мог думать ни о чем кроме одного: быстро она умерла или нет. В те дни авиакатастрофы буквально завораживали меня, притягивали так, как влечет детей все страшное и опасное, если можно наблюдать за ним издалека. Пока оно не выказывает желания пробраться к тебе в комнату, ты, прилипнув носом к стеклу, следишь за ним. Но тут вдруг погибла моя чудесная мамочка. Итак, чудовище все же ворвалось в мою жизнь.

К несчастью, из газетных статей и рассматриваемых с замиранием сердца фотографий разбившихся самолетов, я знал, что существует едва ли не тысяча возможных ужасных вариантов гибели в эти последние минуты или секунды жизни. Так каким же был ее конец? Быстрым? Медленным? Мучительным?

Эти вопросы мучили меня на протяжение всех последних тридцати лет. Каждый раз, оказываясь на борту самолета, я всегда первым делом внимательно оглядывал салон, отмечая про себя наличие занавесок, которые могут загореться, кресел, которые грозят разломиться надвое и пронзить мое тело острыми, подобными средневековым орудиям убийства обломками… Конечно, ее тело обгорело, и это, само по себе, было очень плохо, но огонь ли явился причиной смерти? Не случилось ли с ней еще чего-то — ХУДШЕГО — о чем я не знал? Но все же, почему мне так страстно ХОТЕЛОСЬ это узнать?

Не знаю, но пленка Фила ответила на все мои вопросы.

Первым, что я услышал, был приглушенный, доносящийся из динамиков голос:

— Добрый день, леди и джентльмены. Командир корабля Майк Мэлоу рад приветствовать вас на борту! Добро пожаловать на рейс 651, следующий в Вашингтон. Наш полет займет приблизительно один час пятнадцать минут.

Лишь через несколько мгновений я понял, что нахожусь в салоне пассажирского самолета и вижу окружающее глазами какого-то другого человека. Общий план. На некоторых женщинах пастельных тонов круглые шляпки, вошедшие в моду с легкой руки Жаклин Кеннеди, большинство мужчин носит короткие стрижки и читает свежий номер «Хартфордского Куранта» за март 1960 года. "Я" опустил глаза и только тут меня, наконец, осенило. Я только теперь понял, кто "я" такой — моя собственная мать. На коленях, туго обтянутых подолом ее серого шерстяного выходного платья, примостилась та самая красная кожаная сумочка. А накануне отъезда я как раз сидел на кровати в спальне и видел, как мама тщательно складывает это платье вдвое и аккуратно кладет его в чемодан.

— Когда ты вернешься, ма?

— Во вторник, милый. Ты еще из школы не успеешь вернуться, а я уже буду дома.

Пилот продолжал говорить. Взгляд моих — маминых — глаз устремился в окно, где виднелась взлетная полоса и снующие взад и вперед мимо самолета маленькие желтые грузовички. Наконец ожили двигатели, и самолет тронулся с места.

Я хоть и видел все происходящее ее глазами, мысли сохранял свои собственные. Перепуганный и все же целиком захваченный происходящим, я точно знал, что сейчас случится. Может быть, именно так Бог наблюдает за нами? Может быть, он вот так же разваливается в роскошном кожаном кресле там у себя наверху и включает ящик, чтобы понаблюдать за каким-нибудь несчастным, попавшим в крутой переплет? Примерно так же, как мы следим за перипетиями жизни и судьбой героев мыльных опер. Что же было делать? Остановить фильм? Но ведь мне практически всю жизнь так хотелось знать, каковы были эти ее последние минуты. Вопросы, связанные со смертью матери, в значительной степени явились причиной моей юношеской замкнутости, не говоря уже о том, что именно они вдохновили меня на создание моего первого фильма «Ночь светла».