Деревянное море - Кэрролл Джонатан - Страница 32

Я все же закончил колдовать с кофеваркой, и над белой чашечкой поплыл божественный аромат свеже-заваренного кофе. Джи-Джи пригубил напиток.

– Вкусно, только хлопотно. Дай-ка я сам приготовлю следующую порцию.

Я побрел в ванную, а он стал молоть зерна. На пороге кухни я оглянулся и увидел: он поднес к носу горсть зерен и улыбался, закрыв глаза, – милая картинка. Я вспомнил! Я вспомнил, что в его возрасте никогда не признавал, что есть вещи, которые мне сильно нравятся, потому что любое проявление эмоций с большой буквы было признаком слабости. В те времена первой и важнейшей заповедью настоящего мужчины было: Всегда Оставайся Невозмутимым. Выражай одобрение всего лишь пожатием плеч, в крайнем случае – двухдюймовой улыбкой. Держи все в себе, а особенно свои эмоции. Пусть инициативу проявляют девчонки, пусть они демонстрируют свою любовь, а ты делай вид, что тебе это по барабану. И если ты сделаешь девчонке что-нибудь хорошее, не признавайся в этом или дай понять, что это мелочь. Заповедь номер два гласила: никому и никогда не показывай, будто тебя в этой жизни что-то очень волнует.

Но эта тайная улыбка, осветившая лицо Джи-Джи, когда он был уверен, что его никто не видит, была ключом к тому, что его впоследствии спасло, точнее, что спасло меня. Много лет он считал, что цель жизни – невозмутимость. Но в один прекрасный день он понял: дружеский интерес гораздо лучше.

Обо всем этом я размышлял, когда, повернув по коридору, снова увидел голую задницу Паулины – на сей раз в зеркале ванной. Точнее, увидел я часть ее задницы – одной рукой Паулина приподнимала рубашку, а другой оттягивала вниз трусы. Поднявшись на цыпочки и переступая с ноги на ногу, она выгибала спину и пыталась рассмотреть через плечо свой зад в зеркале.

Она увидела в зеркале меня.

– Фрэнни, иди сюда! Скорей! Я вперил глаза в пол.

– Паулина, опусти рубашку.

– Нет, ты должен это видеть. Ты должен посмотреть. Ты должен мне сказать, что все так и есть и я не сошла с ума.

Я шагнул вперед, не поднимая глаз.

– Что увидеть?

– Моя татуировка. Она исчезла. Все исчезло, даже повязка. Как такое возможно? Я ничего не трогала. Только немного сдвинула повязку, чтобы посмотреть, а потом вернула ее на место. А теперь все исчезло. Все!

– Дай-ка взгляну.

Так оно и было. Той ночью, когда я увидел ее голой, там, на пояснице, было вытатуировано это перо – яркое, рельефное, многоцветное. А теперь – ничего: идеально чистая молодая кожа.

– Оно было точно здесь,– она прикоснулась к этому месту, и на ее коже появилась ямочка.– Вот тут, а теперь его нет. Как такое возможно, Фрэнни?

Я прикоснулся к ней – не почувствуют ли чего-нибудь мои пальцы, раз глаза не видят. Провел подушечками по ее коже, надеясь нащупать шероховатость, царапину, хоть какую-нибудь неровность, по которым можно было бы понять, куда исчезло столько разноцветных чернил, введенных под девичью кожу меньше трех дней назад.

Ничего. Я не стал объяснять Паулине то, что все равно не мог объяснить, а вытолкнул ее в коридор, облегчился и вернулся на кухню. Джи-Джи еще раньше сказал, что снаружи все изменилось. Теперь я, кажется, начал понимать, что он имел в виду. Мне требовались ответы, а он был единственным, кто мог хоть что-то знать.

Когда я вошел на кухню, Паулина тыкала пальцем сквозь свою ночную рубаху в то место на спине, где должна была находиться беглая татуировка.

– Так покажи,– предложил Джи-Джи самым своим невинным голосом.

Я слегка двинул ему по затылку:

– Прекрати. Пошли выйдем, шалопай ты этакий. Паулина, мы через пять минут вернемся.

Проходя мимо Паулины, он тронул ее за плечо:

– Не вздумай уйти. Я скоро вернусь, и мне надо посмотреть, где она была, эта твоя картинка.

– Хорошо, Джи-Джи,– прощебетала она.

– Если ты хоть пальцем прикоснешься к Паулине.,.

– Отстань! Тоже мне блюститель нравственности! И что это ты лупишь меня перед ней? Я ничего такого себе не позволял!

– Пока нет, но собираешься. «Мне надо посмотреть, где она была, эта твоя картинка». Тоже мне соблазнитель. Ты, поди, прошел полный курс в Школе обольстителей Фреда Флинтстоуна[87]. Тонко. Очень тонко!

Он пихнул меня.

– Куда пойдем?

– Ты сказал, что сегодня все переменилось. Что ты имел в виду?

– Открои парадную дверь и сам увидишь, тупица.

Тип, который живет напротив нас через улицу, ездит на белом «сатурне». Он всегда оставляет машину у своего дома и звереет, если кто другой займет это место. Открыв парадную дверь, я увидел черный «ягуар» модель VII – как раз там, где должен был стоять «Сатурн». Этот «ягуар» был достаточно дорогой и редкой моделью даже в шестидесятые, когда выпускали такие машины, теперь же это и вовсе раритет. Я точно знаю – у моего отца был такой. Единственная его слабость. Он купил машину из вторых рук и очень ее любил, хотя она и была жутким дерьмом, выброшенные на ветер деньги. С той минуты, как он пригнал ее домой, и до того, как наконец продал с большим убытком, она то и дело ломалась. Ремонт стоил невероятных денег, к тому же приходилось ездить в соседний городок к дорогому механику, специалисту по машинам «иностранного производства». В нашей семье никто, кроме отца, эту машину не любил. Но он упорно отказывался признать, что предыдущий владелец его надул.

Так вот, в то утро напротив моего дома стоял в точности такой же черный «ягуар», как у моего отца. Я смотрел на него, погружаясь в воспоминания. Но у меня была куча дел, поэтому я только показал на него Джи-Джи и сказал:

– Прямо как отцовский «яг», а?

– Это и есть отцовский «яг», приятель. Я сам видел, как отец из него выходил.

Прежде чем я нашел слова для ответа, мимо медленно проехал травянисто-зеленый «студебеккер-аванти». За рулем сидела женщина. В кабине царил полумрак, но я все же разглядел ее силуэт, который мне показался знакомым. Я уже лет двадцать как не видел «аванти». Этот выглядел так, как будто прибыл сюда прямехонько из магазина.

По тротуару в нашу сторону, сутулясь, брели два подростка. Обоим лет по шестнадцать, волосы до плеч, одеты в мешковатую одежду, всю в цветастых разводах. Хиппи, отставшие от жизни лет этак на тридцать.

Поравнявшись с нашей верандой, оба приветствовали нас символическими знаками мира и сказали:

– Привет, Маккейб!

Джи-Джи и я в один голос им ответили. Посмотрели друг на друга. Хиппи тоже переглянулись, но, не останавливаясь, поплелись дальше, как обкурившиеся персонажи из комикса Р. Крамба. Улыбнувшись вслед этим ходячим анахронизмам, я вдруг вспомнил, что знаком с ними, знаю даже их имена.

– Никак это Элдрич и Бенсон?

– Именно, братишка.

– Но как такое возможно?

Голос Джи-Джи был исполнен сарказма.

– Ну, давай с минуту обо всем этом поразмыслим. Напротив, через улицу – отцовский «ягуар». Элдрич и Бенсон прошли мимо. Проехала Андреа Шницлер в своем «аванти»…

– Так это была Андреа?

– Именно, братишка.

Мой отец умер. Энди Элдрич погиб тридцать лет назад во Вьетнаме. Андреа Шницлер уехала из Крейнс-Вью еще до окончания школы и как в воду канула. У ее отца был зеленый «аванти». Мы, бывало, обсуждали – что бы лучше поиметь: Андреа или ее машину.

– Выходит, теперь снова шестидесятые? Мы вернулись в шестидесятые?

– Ага.

Я показал большим пальцем на дом:

– Но там внутри, Паулина и Магда, они…

– Разумеется, внутри, в доме… А снаружи у нас шестидесятые. Добро пожаловать в мой мир.

Он подпрыгнул и уселся на деревянных перилах веранды.

Не успел я и рта раскрыть, как в доме напротив хлопнула дверь. Мой отец прошел по дорожке к машине. Ему снова было около сорока, волосы еще оставались. На нем был бежевый летний костюм – я помню, мы его вместе покупали. Он всегда ходил на работу в костюме, всегда в галстуке. Галстуки он предпочитал одноцветные – черные или темно-бордовые. Всяких там полосок или сумасшедших рисунков не терпел. Как-то я подарил ему на день рождения галстук по рисунку Питера Макса[88] – разноцветные фосфоресцирующие слоники и космические ракеты. Он покорно его надел, чтобы меня не огорчать, но было очевидно, что ему это невыносимо. Он одевался так, чтобы быть незаметным, словно чем меньше он выделяется, тем лучше. В возрасте Джи-Джи я любил отца, но не очень-то уважал. Мы с ним обитали на разных планетах, хотя и под одной крышей.