Два шага до любви - Алюшина Татьяна Александровна - Страница 14

Не зная, что еще предпринять, подруги вызвали «Скорую помощь». Приехавший врач долго меня осматривал, мерил давление, температуру, проверял пульс, задавал какие-то вопросы, на которые я не отвечала, и в конце вынес вердикт:

— Сильный стресс. Давление понижено, небольшое обезвоживание, потеря сил.

И распорядился, чтобы подружки на следующий день отвезли меня в поликлинику для сдачи анализов, что они и сделали, скинувшись на такси. Водили меня по кабинетам, заставляли совершать какие-то действия, а я продолжала быть безвольной, безучастной, слепо, как кукла, всему подчиняясь.

На следующий день сознание ко мне вернулось, и я, хоть и чувствовала себя разбитой старухой, все-таки встала с кровати, шатаясь, на дрожащих ногах сама дошкандыбала до туалета, и даже кое-как умылась, и что-то поела. Поживем еще!

Врач, на прием к которой я пришла еще через день, просмотрев мои анализы и кардиограмму, спросила:

— У вас что, горе случилось?

— Да, — подтвердила я ее предположение.

— Деточка, так нельзя, — мягко увещевала она. — Так и до беды себя довести недолго, а вам еще предстоит решить нелегкий вопрос.

— Какой? — без интереса спросила я.

— Как какой? — очень удивилась врач и разъяснила весьма подробно: — Вам семнадцать, вы живете в общежитии, студентка, не москвичка, и время сейчас страшное и тяжелое, а вы беременны. Вам надо решить: оставлять беременность или делать аборт.

— Я что?.. — не поняла я проблемы.

— Вы не знали? — пуще прежнего удивилась она. — Вы беременны. Когда у вас были последние месячные?

— Я не помню, — потрясенно призналась я и переспросила: — А это точно?

— К сожалению, да. Точно.

Врач еще долго что-то говорила, прописывала мне какие-то укрепляющие препараты и советовала немедленно рассказать все родителям и решать, что делать с беременностью.

В полной прострации я добралась до общаги, уселась за стол и тупо уставилась в окно, слушая, как в голове бьется одна и та же мысль, как в заевшей пластинке: «Я беременна, и с этим что-то надо делать».

И вдруг — через мое отупение, через затуманенные горем беспросветным мозги — ярко и четко пробилась одна мысль, за которую я ухватилась, как за якорь:

«Надо учиться! Надо очень хорошо учиться и ни о чем другом не думать!!!»

Наверное, от всех потрясений, свалившихся на меня, я пребывала на некой грани ненормальности и, как больной шизофреник, уцепилась за доминантную доктрину, отказываясь воспринимать пугающие факты и реальные обстоятельства жизни, с которыми необходимо что-то решать, чтобы знать, как действовать дальше.

«Надо учиться! Надо очень, очень хорошо учиться!!!» И все!

И я сдвинулась на этой мысли и уже на следующее утро встала до будильника, даже сделала какую-то зарядочку, плотно позавтракала, накормив и девчонок и напугав их не меньше прежнего, когда заговорила утром бодреньким, веселым голосом, посмеиваясь и чересчур явно радуясь жизни. Но они промолчали, резонно решив, что посмотрят на дальнейшее развитие событий, посчитав, что в дурку сдать меня всегда успеют.

А дальше продолжался все тот же шизоидный оптимизм, в котором я пробыла еще недели три. Я училась, как ненормальная, каковой на тот момент и была, засиживалась в библиотеке, изучала дополнительную литературу, строчила рефераты и доклады, записалась на несколько дополнительных программ сверх основных занятий. И постоянно находилась в приподнятом, возбужденном состоянии: улыбалась, смеялась не к месту, активно жестикулировала — едва не прыгала от лихорадочного переизбытка преувеличенно-радостных чувств и эмоций. И ни разу за все это время не вспомнила о своей беременности!

Даже тени ни одной захудавшей мыслишки на эту тему не возникло. Видимо, ждала, что рассосется как-то само собой. Коматоз какой-то!

Но однажды утром, совсем рано, еще и шести часов не было, я проснулась от того, что меня страшно мутит, и помчалась в туалет, и там, когда стояла над унитазом, в мою несчастную головушку вернулось в полном объеме покинувшее меня сознание.

— Господи, что со мной было?.. — поразилась я до глубины души своему затянувшемуся приступу умопомрачения. — Я что, с ума схожу?!

И я так перепугалась! Так сильно, что решила немедленно ехать к маме! Прямо сейчас! Вот прямо отсюда, из туалета, и прямиком домой, к маме! Ну а куда еще может кинуться ребенок спасаться от всех своих невзгод и у кого еще искать утешения?!

Я бегом вернулась в комнату и стала суетливо собираться, подгоняемая желанием прямо сию минуту, сейчас же оказаться рядом с мамочкой! Торопливо, не разбирая, выхватывала из шкафа какое-то шмотье и кидала на кровать, не особо вникая, что и зачем беру, и тормознула лишь тогда, когда, достав с антресоли свою старенькую сумку, вспомнила, глядя на нее, что она совсем порвалась и в ней безнадежно и окончательно сломалась молния.

— Вер, — потрясла я за плечо спящую мирно и сладко подругу, — можно мне взять твою дорожную сумку?

— Зачем? — не открывая глаз, окончательно не просыпаясь, спросила она.

— Мне надо срочно уехать домой. К маме. А моя совсем порвалась.

— Так возьми свою другую, — пробормотала Вера, переворачиваясь на другой бок.

— Какую другую? — не поняла я.

— Ту, что у тебя под кроватью лежит, — снова отключаясь, еле ворочая языком, пояснила она. — Мы сколько раз просили, убери ты ее оттуда, а то, когда полы моем, мешает… — и она снова заснула.

Да, просили, было такое. Только я пропускала мимо ушей все эти просьбы, я даже видеть не хотела ту сумку, дотронуться боялась, словно она была заразной какой-то.

Может, и была. Заразная самыми страшными моими воспоминаниями.

Встав на колени, я дотянулась до сумки и извлекла ее из-под кровати, и смотрела на нее несколько минут, боясь открывать. Там были вещи из моей прошлой счастливой жизни, которой у меня никогда больше не будет. Очень хотелось плакать, но я не могла. И, обреченно вздохнув, открыла замок сумки. Все мои немудреные вещички были аккуратно сложены по пакетам, а сверху лежала та самая пачка долларов…

Первым моим побуждением было выкинуть их немедленно! Выбросить из комнаты, из своей жизни эту грязь! И я, подтянув стул к окну, принялась дергать за ручку форточку, пытаясь ее открыть. Но мы с девчонками во время сильных морозов так добротно заклеили окно и даже форточку, что моих слабых силенок не хватало сейчас ее отворить.

— Что ты там шумишь! — возмутилась Надька. — Дай поспать!

С досадой я соскочила со стула и швырнула деньги в мусорную корзину, стоявшую возле кухонного столика, и уселась на кровать, чувствуя, как меня мелко поколачивает. Посидела, понемногу успокаиваясь, медленно повернула голову и уставилась на эту пачку в корзине.

Кому будет лучше, если я эти бабки выкину? И кому и что я этим докажу?

Берестов никогда не узнает, выбросила я их или оставила себе, да ему это и безразлично теперь. Намного лучше и веселее, предположительно, станет лишь тому, кто найдет эти доллары в сугробе под окном или в мусорном ящике.

«Я беременна, — сказала я себе, — и мне очень и очень скоро нужны будут деньги. Мне и моему ребенку!»

И я решительно встала, достала пачку из корзины и положила назад в сумку, и уже без всякой торопливости и суетливого нетерпения собрала остальные вещи, уложив их в сумку поверх тех, что находились там, — молчаливых свидетелей моего навсегда ушедшего счастья, так и не решившись извлечь их оттуда. Дома разберусь!

Я уехала первым же ближайшим поездом и всю дорогу тряслась от страха, что меня обворуют, и спала, положив под голову сумку вместо подушки, и в туалет боялась ходить. Я так торопилась уехать, что даже не позвонила и не предупредила маму о том, что еду, и всю дорогу повторяла про себя как заклинание: «Только бы она была дома!»

Мама была дома и перепугалась ужасно, когда открыла дверь и обнаружила там меня, и, схватившись за сердце, чуть не закричала на весь дом: