Рождение волшебницы - Маслюков Валентин Сергеевич - Страница 33

– Золотинка умничка, она тоже знает, – заметил Поплева, из скромности не касаясь собственных успехов. – Кое-что знает. Девочка наша.

– Сейчас! – развязно засмеялась она. А отец поощрительно кивнул, не замечая этого дурного смеха.

Она навалилась локтем на стол, а правую руку отставила – уперлась пятерней, словно хотела подняться. Нужно было слить в единое целое сложную последовательность умственных усилий – и быстро. Прежде ей требовалось на это час-полтора полнейшей сосредоточенности, теперь хватило бы, при удаче, и двенадцатой доли часа. Но голова непривычно гудела, может быть, от вина, и не за что было уцепиться. Золотинка не могла возбудить в себе ту бессознательную, изящную легкость, за которой стояли годы упорных упражнений.

– Нет, не могу… что-то соскочило, – легко сдалась она и хихикнула, что было уже совсем не к месту и лишало ее всякой надежды овладеть собой.

– Она не может! – изумляясь густыми бровями, молвил Миха Лунь. Как умудрился он вложить в безразличное замечание столько проникновенного одобрения?

– У вас есть кошка? – спросила Золотинка, ненужно улыбаясь.

– Только крысы, – с поклоном кабацкого подавальщика сообщил Кудай.

– Годятся и крысы, – сказал за девушку Поплева.

Волшебник поощрительно подмигнул ей.

– Будут вам крысы! – заявила Золотинка. И снова попробовала напрячься, опершись локтем о стол… Но крысы на ум не шли. Некоторое время она изображала усилие нарочно для зрителей, хотя внутренне уже сознавала поражение.

– Крысы далеко! – наконец, сказала она. И соврала. С тщеславием и обольщением в душе, бестолково взвинченная, она не только не способна была подманить зверьков, но даже не чувствовала их – далеко они там или нет.

– Далеко! – с готовностью подтвердил Миха Лунь.

Предательская улыбка тронула выпуклые влажные губы волшебника, тогда как глаза под суровыми бровями смотрели скорбно – печалились глаза.

Золотинка с важностью отхлебнула вина.

– …Вот я и говорю, товарищ, – как ни в чем не бывало продолжал свое Миха Лунь, – нынче при дворе плюнуть некуда – все волшебники и чародейки. Это ведь какие способности нужны, какая сметка, и глаз, и хватка, чтобы так все передрать, всю вот эту внешность соблюсти: и руками-то он помавает, и глазами вращает, и пыжится, и где нужно дым пускает. А посмотришь в итоге-то: пшик! Души в этом нет. Одна оболочка. Внутри-то пусто. Не работает. Похоже, а не работает. И потом, возьмите это… – оглянувшись на окна, он внезапно смолк и прислушался, рука его легла на спинку стула.

На площади, за ставнями окон, раздавался заливистый женский крик, сопровождаемый невнятным гомоном толпы.

Снизу доносился раздробленный стук в дверь.

– Ну вот, – расстроился Миха Лунь. – Требуют чуда. А нет – так стекла побьют. Позвольте! – возвысил голос волшебник, обращаясь к окнам вполоборота. – Может статься, я за всю свою жизнь одно чудо и совершу. Но почему именно сейчас? Вынь да положь! Вы хотите чуда, – с громыхающим укором внушал он ставням, – когда в обществе очаровательнейшей девицы и способной при том, – (соответствующий взгляд в сторону Золотинки), – в обществе многоуважаемого товарища… Я сижу со стаканом сладкого портавара, за уставленным яствами столом… – Тут ему понадобилось свериться, чем именно стол уставлен: – Печеный заяц, помидоры, огурчики, гм… перчик… креветки… сырка кусочек… и краюшка хлеба с маслицем… Подумайте и вразумитесь, совместимо ли это: печеный заяц – и чудо?

Желая, очевидно, принять посильное участие в увещевании ставень, добросовестный и никогда не кривящий душой Поплева заметил:

– Воскрешение мертвых науке не известно.

– Вот! – встрепенулся Миха Лунь. – Скажите им это! Найдется ли кто-нибудь, кто сумеет им это втолковать? Я вас прошу, не в службу, а в дружбу! Вы знаете этих людей. Вы самородок. У вас хорошее честное лицо. Вас все тут знают. Вам поверят! Скажите им это.

Поплева взглянул на Золотинку, но она уклонилась от ответа, не остановила его, хотя и понимала, что совершает мелкое предательство. Он поднялся:

– Хорошо.

Поплева вышел в сопровождении ученика. Слышно было, как внизу в открытую ненадолго дверь ворвались уличные голоса и дверь снова их заглушила.

Золотинка не смела глянуть на волшебника. Такой речистый прежде, он не делал ни малейшей попытки сломать молчание.

– Что это у вас за камень? – спросила она, насилуя голос.

– Асакон. Имя его Асакон, – охотно отозвался он.

– Да… Я о нем читала…

– Это и есть Асакон. Чародейному камешку четыреста лет. Четыреста одиннадцать, если хочешь. Он сменил двадцать шесть владельцев. Я – двадцать седьмой. Восемь лет я владею Асаконом, и это много.

– Почему?

– За Асакон убивают.

– Ну, наверное, само уже только обладание сокровищем, – сглотнув комок в горле, умно начала Золотинка, – искупает опасности, которые…

– Я, видишь ли, близко знаю одного человека, который лелеет надежду на наследство и день, и ночь.

Она как будто догадалась, кто это, и быстро глянула на искаженное призрачным светом, утратившее человеческие очертания лицо Михи.

– Зачем же вы держите этого человека при себе?

– Ого! – с неуловимой насмешкой отозвался волшебник. – Ты ранний ребенок.

Несколько помолчав, он продолжал с той пространностью речений и вальяжностью интонаций, которые свидетельствовали о полной внутренней свободе, позволяющей ему получать удовольствие даже от собственного голоса:

– Затем, что взлелеянная и ухоженная мысль держит этого человека вроде крепкой цепи. Затем, что он неусыпно стережет всех прочих соискателей Асакона. Можно считать, рядом с этим человеком я в безопасности… в относительной безопасности. Вместо множества неопределенных угроз имею дело только с одной, хорошо известной. И вот еще обрати внимание: этот человек лучше многих других, непричастных, понимает, что если только он прибегнет к яду или запустит в постель к своему благодетелю каракурта, то Асакон окончательно и безнадежно потеряет силу. И этому человеку, которого ты знаешь даже лучше, чем думаешь, приходится ждать. Не завидная это участь, моя прелесть, потратить жизнь на ожидание, каждый день насилуя свои естественные наклонности. Он должен принять Асакон с чистой совестью, иначе камень умрет. Вот тут-то и западня.

В самом смутном, отвратительном состоянии духа Золотинка хмыкнула и поднялась под пристальным взглядом. Неловко опрокинув стул, не стала его поднимать – прошла к окну. С улицы доносились крики. Если открыть ставни, догадалась она, то это сумеречное… нечистое взаимопонимание с волшебником распадется.

– А что вы хотите от меня? – сказала она, не поворачиваясь.

Она вернулась к столу и подняла из-под волны стул. Навалилась на край стола, низко наклонив голову, чтобы не поднимать глаза.

– Вы, значит, хотели что-то сказать, – произнесла она, страдая от лживых звуков собственного голоса.

– Напротив, – ответствовал он небрежно, – это ты хотела у меня что-то спросить.

И снова продолжалась нехорошая, нечистая тишина.

Вдруг Золотинка вскочила, отшвырнула стул и опрометью бросилась к проему двери. На первых ступеньках лестницы с размаху сшибла она того, кто там таился. И этот, таившийся, сверзился вниз, ударяясь о деревянные углы. Потом донесся утробный стон и причитания, которые свидетельствовали, что Кудай как единое и дееспособное целое все еще существует.

Золотинка рванула вниз, в темноту, зацепила ногой Кудая и перескочила его. Незапертая дверь подалась сразу – она выбежала на солнце.

В сердцевине плотно сбившейся толпы что-то происходило. Острое сознание вины подсказало Золотинке что. Она рванулась на выручку Поплеве, вьюном ввинтилась между людьми, а те и сами раздались, пустили в гущу столкновения, где уготовлено было зрелище.

Золотинка вскричала, тиская руки.

Остервенелая вдова клещом вцепилась в волосы рассудительного Поплевы и таскала его взад-вперед, подвывая от полноты чувства. А он, весь багровый, покорно склонив выю, мелко топал, чтобы поспевать за неистовыми рывками и толчками.