Рождение волшебницы - Маслюков Валентин Сергеевич - Страница 28

– Посмотри-ка, – продолжал Поплева, с укоризной тыкая пальцем в точеные Золотинкины ноги, – посмотри-ка сюда. Леля, Шутиха, Мара – все твои сверстницы, а какие барышни – не узнаешь! Юбки по щиколотку, козловые башмачки, разрезные рукава, – завлекательно расписывал он, – в волосах кораллы – вот тебе ах! А ты? Разве хорошо?

– Хорошо, – отвечала Золотинка, улыбаясь одними глазами. – И потом, – продолжала она, почесывая шершавой ступней голень левой ноги, – как же в трех юбках с разрезами прыгать в море? Это ж понятно – визгу не оберешься.

– Вот что, малышка, ты это брось. Надо покумекать, – настаивал Поплева. – Ты взрослая девушка.

– Что за радость? – воскликнула она вдруг со всей силой искренности. – Что за радость-то быть взрослой? Давай я останусь маленькой, хочешь?

Названый отец тяжко закряхтел.

– А что, разве плохо, когда парни… хорошие ведь парни есть, стоящие, и ремесло в руках… и добрые… Разве плохо, когда парни на тебя заглядываются? Всякой девушке лестно.

– Они и так заглядываются, – фыркнула Золотинка. – Если я сделаю себе платье с разрезами да наверчу в волосы алые ленты – они станут заглядываться еще больше. А зачем?

– Зачем? – бестолково повторил Поплева, некстати краснея.

– Я слышала, – сказала Золотинка, двинув бровями и сплетя пальцы, – благородные мужи не о том заботятся, что люди их не знают, а том лишь, что они не знают людей.

– Научил! – протяжно вздохнул Поплева, оглядывая благородного мужа в платьице выше колен, так ловко схваченном льняной бечевкой.

Золотинка, если ее раззадорить, часами могла наводить на собеседника полчища благородных мужей, припоминая большие куски из «Речей царств». Слишком многое было упрятано за чистым девичьим лбом. «К добру ли только?» – думал Поплева, и робость охватывала его перед этим поразительным творением природы – Золотинкой. «Кто же это вырос у нас под боком? Кто? И что за вину приняли мы на себя с Тучкой, такое вот взрастив? Разве это судила мать своей крошке, перед тем как сгинула, несчастная, в морской пучине?»

Золотинка не раз уже подмечала особенную, не похожую ни на что прежнее, какую-то изысканную учтивость, которая стала проявляться в отношении братьев к своей девочке. Испытывала она затаенную гордость, трепетала сама… и с горестью сознавала, что прежнее что-то утрачено.

Что ж было делать – на корабельном дворе Золотинку окликали «красотка»! Она огрызалась, не сознавая даже, как беззащитна в своей запальчивости: эти шелковистые брови – хмуро сведенные, эти губы – закушенные до пунцовой яри, эти чудесные глаза – строго сощуренные. И это юное, одухотворенное силой натуры и чувства, прекрасное изменчивой прелестью лицо.

Что же вы хотите от бедных мастеровых? И много ли могла помочь тут Золотинке мудрость благородных мужей? Парни Корабельной слободы книг не читали и вообще не умели грамоте.

Да, и вот еще что: тут была замешана гордость. Представился Золотинке случай усвоить разницу между красоткой и красавицей. Красавицу она однажды видела. И тогда уже поняла – посмотрев, что такое красавица, – что стремиться к хлопотливой славе первой красотки слободы нет никакого смысла.

Красавица прибыла боком на крупе лошади за спиной кавалера. Высокий тонконогий конь тяжеловато приплясывал под двойной ношей – чудно перезванивали увязанные в сбрую бубенцы. На серебряный их перезвон сбегались дети. И останавливались, не добежав, стояли, разиня рот, перед светозарным чудом. Простолюдины снимали шляпы и кланялись.

Темно-зеленое бархатное платье владетельной красавицы, искусно разрезанное по рукавам, по подолу и корсажу походило на небрежно перехваченный ворох лент. Или, может быть, на зеленую чашечку бутона, которая тщетно пытается удержать в себе распускающийся цветок – в бесчисленных разрезах платья пенилось благоуханное белье.

Жадный взгляд Золотинки выхватывал унизанные кольцами руки и ровный румянец на необыкновенно белых, словно оттертых пемзой и налощенных щеках.

И уж никак невозможно было постичь прихотливое переплетение туго вросших в узел волос жемчужных нитей, золотых цепочек, драгоценных брошей и камней.

Кавалер соскочил с лошади, с милым вскриком дама скользнула в подставленные для объятий руки и на груди мужчины мгновение задержалась.

Потом, подобрав подол, она гуляла среди огромных, обнаживших внутренности кораблей, среди шипящей смолы и непристойного визга пил и морщилась, попадая атласной туфелькой на липкую щепу. Кавалер давал пояснения, на Золотинкин слух довольно невежественные. Оттесненная слугами, которые сопровождали господ разбитной толпой, Золотинка перебегала вместе с детьми, торопясь захватить место среди зрителей.

Раз и другой… третий уловила она на себе взгляд, уже не случайный.

– Подойди сюда, детка, не бойся, – сказала вдруг красавица и повернулась к кавалеру: – Какой забавный дичок!

Спутник ответил нежным пожатием руки.

А Золотинка подошла – с вольным изяществом лучшей ныряльщицы Корабельной слободы. Подошла в своей непросохшей, облипающей тело рубашке и уставилась на владетельную особу с ответной дерзостью взора. Красавица улыбнулась. А кавалер, изящный молодой человек с усмешкой благоволения на устах и с какой-то тайной искоркой в глубине глаз, запустил руку в кошелек. Между пальцами его появился золотой, но исчез, и возник серебряный грошик. Золотинка послушно приняла монетку, на темных от ровного загара щеках ее не особенно был приметен вспыхнувший румянец.

Двойной серебряный грош она предъявила Поплеве.

– Вот какая штука – за красивые глазки подали, – сказала Золотинка с несколько напряженным смехом. – Разве хорошо?

– Плохо, – согласился Поплева, когда вник в существо дела.

– А если алые ленты до пояса, а? Не миновать бы мне золотого!

– Видишь ли, – раздумчиво почесав переносицу, возразил Поплева, – богатые владетели содержат в клетках пантер и гривастых львов из-за моря. И они заводят такое нелепое животное с длинной шеей – жирафа, который станет тебе дороже целого поместья в пятьдесят дворов. С той разницей, что поместье будет приносить доходец, а жираф сдохнет. Помрет от тоски, оторванный от любимых сородичей. Ведь даже самые нелепые существа нуждаются в обществе себе подобных.

– То есть… получается, я похожа на жирафа? – спросила Золотинка.

– Да, – нелицеприятно подтвердил Поплева. – На ободранного страуса.

– То есть, выходит, будто… мне заплатили за дикость?

– Именно. За длинную шею.

– А если бы я походила на скромную домашнюю овечку, никто бы и не подумал сунуть мне грошик?

– Никто, – торжественно подтвердил Поплева.

– Убедительно, – сказала Золотинка, помолчав.

Недели через две после этого братья справили девушке ладненький мещанский наряд со шнурованными разрезами на рукавах. В ловко облегающем стан лиловом платье с разлетающимся подолом Золотинка нестерпимо похорошела.

– Однако, – сказала она перед зеркалом, наморщив лобик. – Нет никакой уверенности, что и эта благоразумная умеренность не будет вознаграждена двойным грошом.

Пасмурный свет вползал в окошко, но нельзя было понять, утро это или остаток дня. Верно же, час был поздний, потому что Юлий обнаружил во дворе молчаливо поджидающих его котов. Они смотрели голодными, немигающими глазами. Он разбросал по двору остатки своих недельных запасов, хлеб и мясо.

– Лопайте, – сказал он, вконец расчувствовавшись. – Мне это уже не понадобится, я ухожу…

Не разыскав через болото тропы, Юлий решил попробовать пройти там, где подступал чернеющий за топкой равниной лес. У него не оставалось ничего из годной одежды. Все, что сушилось на печи после многократных вылазок, задубело от засохшей струпьями окаменевшей тины. Юлий прошелся палкой по штанам и полукафтану, чтобы размять сукно. В сапогах застыла по следу не вычищенная вовремя грязь, а носок ссохся и покорежился.

Он набил карманы сухарями и сладостями, а потом вспомнил о деньгах, которые по-прежнему в полному ходу на Большой Земле. Разломал топором рукоять меча, чтобы отделить серебряное яблоко с вделанным в него камнем. За эту штуку, как он предполагал, можно было получить у менялы червонцев десять.