Рождение волшебницы - Маслюков Валентин Сергеевич - Страница 25

– Господа дума! – молвил великий государь пересохшим голосом. – Придется решать.

Бояре, потупившись, молчали. Слышно было только, как Святополк шепчет лихорадочную молитву.

– Отец! – переглянувшись с Лебедью, начал Юлий и тут же запнулся, приметив, как грозно вскинул очи великий князь. – Великий государь! – поправился княжич. – Ни в чем я не виноват! Громола… я любил. Вы хотите лишить меня… права престолонаследия. Но я сам отрекаюсь. – Любомир Третий молчал, и невозможно было понять, как принимает он слова сына. Милица шаркнула глазищами с некоторым вроде бы любопытством.

– Я отрекаюсь, – повторил Юлий с вызовом.

– Великий государь! – неверным голосом заговорил Святополк и неожиданно для всех бросился на колени, простирая руки, в одной из которых дрожал Родословец. – Я тоже отрекаюсь от престола. Я уйду в монастырь. Позвольте мне посвятить жизнь богу! – он быстро осенил себя колесным знамением: сложенным двуперстием описал на груди круг, и поклонился до земли.

– Великий государь! – продолжал Юлий. – Позвольте мне удалиться от двора, я уеду. Пожалуйста, папа! В пустыню, за море, в горы!

– Я пойду с Юлькой! – слезно выкрикнула сестра Лебедь.

Такого позорища не ожидали, видно, даже седобородые бояре. Любомир подергивался, терзаясь и яростью, и стыдом. Подняла голову Милица, с несказанным изумлением озирая все это представление.

– Цыц! – поднялся государь, пристукнув подлокотник. – Цыц у меня, сопляки! Молчать!

Лебедь ударилась в слезы. Многие годы по неизвестной причине сестрице не позволяли видеться с Юлием.

Опять подал голос Святополк:

– Грешен я, отец и матушка, грешен. Первый грех – завидовал покойному брату Громолу. – Святополк в низком поклоне коснулся лбом пола. – Видел дурной пример покойного брата моего любезного Громола и не увещевал. Видел дурное влияние Юлия на благоверного наследника и не смел увещевать. Грешен. – Лбом об пол. – Имел дурные мысли о брате моем Юлии. – Об пол! – Дурно думал о государыне Милице. Нуждаюсь в покаянии, грешен. – Об пол! – Не доверял неизреченной мудрости богоизбранного отца моего багрянородного Любомира…

– Довольно! – с неожиданной резкостью вскинулась вдруг Милица. – Хватит, Полкаша! Мы все тут чрезмерно утомлены твоими тяжкими грехами.

Что-то необыкновенно презрительное прорезалось во всей Милициной повадке. Святополк опешил. Да и было чему дивиться: грозно и страшно взметнулась во взоре мачехи черная мгла – явила себя на миг вздрогнувшей думе и сгинула, как припавший к земле вихрь. Подернулись уголки розовых губок.

Напуганная этой вспышкой, Лебедь оказалась в объятиях Юлия прежде, чем сообразила всю меру отваги, которая нужна была, чтобы выскочить на пустынную середину палаты. Но теперь уж поздно было соображать: ревела она без понятия, но всласть.

Зашмыгали носами поседелые в государственных заботах мужи, беспомощно заморгали, преувеличенно громко откашливаясь, закряхтели в ладонь, небрежно поводя пальцами под глазами и вздыхая. Иные, напротив, замкнулись в себе, сведя брови или зажав в кулаке бороду.

– Лебедь, на место! – прикрикнула Милица, удушив побелевшие пальцы шнуровкой на груди платья.

И конечно же, сестричка повиновалась бы, но бедная девочка ничего не разумела.

– Юлий! – закрутила шнуровку Милица. – Юлий! Сейчас же прекрати! Прекрати это!

Оно и верно, что пора было прекратить. В благоустроенных государствах заседания думы не проводятся с такой невозможной трогательностью. Однако от окриков брат с сестрицей лишь теснее прижимались друг к другу. Окончательно удушив палец в шнурке, Милица заставила себя сдержаться – когда высвободила палец, был он перерезан багровым рубцом.

– Святополк! – сказала она тише, но с железным звоном в голосе. Лицо государыни исказилось, и каждый, кому достало мужества глянуть на темный лик, должен был уразуметь участь непокорных.

Казалось, что даже великий государь боялся оглянуться на супругу. Окаменев, он судорожно сжимал подлокотники трона.

– Святополк! – повторила Милица, почти не разжимая зубы. – Уведи сестру! Оторви девчонку от Юлия и уведи прочь!

Святополк поднялся, расслабленно отряхнув с белых чулок сор.

– Сестрица!.. Любезная сестрица Лебедь! – промямлил он, потряхивая Родословцем с нерешительным намерением постучать по плечу девочки.

– Святополк! – взрычал вдруг Любомир и так грохнул кулаком, что пересохшее дерево подлокотника разлетелось.

Протяжный, как стон, общий вздох ужаса. Бояре повскакивали. Обломанной костью торчали из сидения прадедовского престола расколотые стойки подлокотника, на ступенях подножия валялась щепа.

Широко махнув руками, Святополк вывернулся, закатил глаза и грохнул, как подсеченный, на пол. Оставив Юлия, Лебедь метнулась к бесчувственному брату. Бояре – на помощь государю: со слабым протяжным стоном Любомир сполз к подножию трона и опустился перед рассыпанной щепой.

– Слуз, – несчастным голосом молвил государь Любомир Третий, поймав взгляд одного из думцев, – как бы это склеить, а?

Смятение написано было на лицах бояр. Предсказанное древним пророчеством крушение престола задевало что-то действительно важное и подлинное, если только сохранилось вообще что-то подлинное в душах неутомимых царедворцев.

– Битый кувшин два века живет, – молвила Милица, перегибаясь со своего сидения, чтобы видеть подробности. – Прошу вас, государь… Господа дума, прошу всех вернуться к заседанию. Трон Шереметов никому не дано поколебать! Эта мелкая починка дело столяра, а не государственных мужей. Полно вам… дедовские сказки. Вернемся к делу. Несчастный мальчик, – она указала на распростертого Святополка, возле которого бестолково причитала Лебедь и кое-кто из думцев. – Отнесите его на свежий воздух. Уксус – виски растереть. И похлопать по щекам. Живее!

Дворяне со слегка очнувшимся Святополком на руках протиснулись в узенькую полукруглую дверцу, перепуганная Лебедь с ними.

Любомир, тиская острый кусок дерева, бледный и потерянный, присел на краешек трона. Блуждающий взор его неизменно возвращался к следам крушения – обломкам и мелкому дрязгу на ступенях подножия.

– Господа дума! – сказала Милица. – Великий государь Любомир Третий желает выслушать ваше мнение. – Она покосилась на супруга и тот, рассеянно коснувшись лба, как человек, тщетно пытающийся припомнить нечто ускользающее, кивнул.

– Господа дума! – сказал он.

Но сколь долго ни ждали бояре продолжения, за этим ничего не последовало. Любомир молчал.

Юлий стоял под звездчатым сводом палаты опять один.

– Прошу высказываться! – сломала тягостную тишину Милица.

Бояре только переглядывались. А когда Любомир назвал нескольких человек по именам, отозвались неразумением и недостатком понятливости, необходимой в столь запутанном и ответственном деле. Иные, впрочем, склонялись к мнению, что разумно было бы вовсе отложить вопрос о престолонаследии. Прозвучало весьма тонкое соображение насчет того, что отречение княжича не имеет законной силы, поскольку последний не был еще объявлен наследником… Хороший или привычный наблюдатель (а таковыми и были в подавляющем большинстве члены думы) заметил бы по некоторым признакам, что великие государь и государыня благосклонно принимают взвешенные и всесторонне обставленные суждения бояр.

– Рукосил! – сказал Любомир, перебирая взглядом людей. – Предки твои прославились отвагой в сражениях и в речах.

– Благодарю, великий государь, – ответствовал Рукосил, вставая. – Род мой восходит к Могутам, которые в пятьсот девяносто первом году от воплощения господа нашего Рода призвали себе на помощь Шереметов.

Это был статный молодец лет тридцати или тридцати пяти, одетый, наверное, слишком вольно для Звездной палаты, где приняты были прадедовские кафтаны и шубы, но безупречно с точки зрения последних придворных поветрий. Алые штаны облегали его тугие икры и ляжки. Отороченное узкими полосками меха очень короткое полукафтанье, смурое с искоркой, едва опускалось ниже перехваченного в поясе стана. Выразительное лицо окольничего, отмеченное печатью страстей, окаймляли молодые, без единой серебряной нити кудри. Но острая бородка при бритых щеках, завершая образ, возвращала к мысли о зрелых летах и, может статься, свидетельствовала о природных наклонностях Рукосила, в ухватках которого мнилось нечто утонченное.