Рождение волшебницы - Маслюков Валентин Сергеевич - Страница 19

Мерзкие рожи, обглоданные конечности облепили лестницу сверху донизу.

И Юлий, распрямившись, прыгнул.

При жуткой высоте лестницы он обречен был разбиться, но прыгнул – на голову стоящего ближе всех к оберегу чудовища. И попал! Под страшным, таранным ударом сверху дряхлый упырь рассыпался в прах – и тем смягчил для мальчика падение. Все же удар был так силен, что Юлий крепко грохнулся об пол. Сознания он не потерял и сохранил рассудок настолько, чтобы цапнуть пылающий с одного конца оберег.

Юлий поднялся, перемогая боль в отшибленных пятках, коленях и локте. Упыри, поспешно сыпанувшие с лестницы, шарахнулись прочь, едва он сунулся к ним с пламенем. Он рванулся догонять, жечь, изничтожать плотоядную нечисть и сразу же обратил бестолково заметавшееся стадо в бегство. Кто ухнул в колодец винтовой лестницы, кто подался к зияющим в черную ночь бойницам. Достаточно широкие бойницы позволяли пролезать на волю, мертвецы толкались во все четыре щели и, протиснувшись вон, с воплем срывались в пропасть.

Вмиг башня опустела, упырей как выдуло. В темной вышине камеры ошалело металась угловатая тень – летучая мышь пала, чтобы прибить волшебное пламя крыльями. Но жара не вынесла, шарахнулась прочь, порхнула в бойницу.

Припадая на ногу, Юлий осматривал закоулки из нагроможденных вдоль стен ящиков и сундуков. Он подергал заржавелые запоры ставень, тех самых, что закрывали глядевшие в сторону Вышгорода окна. Потом спустился в провал винтовой лестницы и, ничего там не обнаружив, кроме убегающей черноты, повернул обратно.

Громол сидел на полу, мутно оглядываясь. Все еще оглушенный, он не понимал, откуда поднялся с огнем Юлий. Очевидно, всё: противоборство брата с нечистью, отчаянный прыжок и спасение – прошло мимо него. И Юлий с неясным еще недоумением почувствовал, что Громол тянет, не желает расспрашивать – не хочет или опасается.

– Ты не расшибся? – участливо спросил Юлий.

Громол небрежно махнул рукой, но поморщился, трогая затылок. И опять ничего не спросил – не расшибся ли брат? Что же оставалось Юлию после этого, как не укрепиться в намерении молчать и дальше, не навязываться со своими переживаниями, если они брату не нужны? То была мальчишеская гордость и, возможно, мальчишеская месть за прежние, забытые как будто унижения.

Присев на корточки возле брата, Юлий поджег оберегом свечу из разбитого фонаря, а оберег потушил, прибив пламя рукавом куртки. Волшебный огонь слегка подъел змеиную кожу, она, казалось, сократилась в длине. Он и подумал, что палить зря такую вещь, очевидно, не вечную, не годится. Когда же он поднял взор, увидел в глазах брата… Настороженность. Изможденное лицо Громола застыло, но зрачки как будто бы дрогнули, выдавая напряжение или какой-то неясный, глубоко затаенный страх, некое тревожное чувство. Явилось подозрение, что Громол подозревает его в недобросовестных намерениях насчет оберега. Уязвленное чувство заставило Юлия заторопиться, не вдаваясь в вопросы. Он сунул змеиную кожу брату.

И ахнул! Тонкий серебристый чулок кожи, коснувшись Громоловой плоти, резво высвободился из руки Юлия – упругая змея рванула и взвилась на грудь наследника, прытко сунула голову под расстегнутый ворот и там исчезла, скользнув хвостом.

– Змея! – подскочил Юлий.

Но и Громол резко переменился, прежнее оцепенение оставило его сразу. Он взбодрился, словно ужаленный, – жизнь возвратилась к нему толчком.

– Змея? – повторил он с деланным, нисколько не обманувшим Юлия недоумением. – С чего ты взял?

– Да нет же! – возразил Юлий со всем пылом честной натуры. – Я же…

– Ах, оставь! – неприятно поморщился Громол. Пораженный нежданным отпором и откровенной, едва прикрытой неискренностью, Юлий осекся. Брат еще хмыкнул, с подчеркнутой небрежностью растворил ворот, напоказ обнажив запутавшуюся вокруг шеи сухую змеиную кожу. Поправил ее и застегнулся, сохраняя отчужденное выражение лица.

– И вот что, Юлька! – спокойно и между прочим, словно ничего вообще не случилось, обронил Громол. – Никому ни слова. Понял? Иначе мы выдадим оберег. Ты не станешь бахвалиться нашими подвигами.

– Нет, – подавленно пробормотал Юлий, отметив про себя это «нашими». – Только змея… она была.

Громол предпочитал не слышать.

– Что еще, – продолжал он, вставая и вкладывая меч в ножны. – Завтра… уже сегодня ты уезжаешь на семь дней. Как договорились.

– Куда я уезжаю? – беспомощно сказал Юлий.

– Зерзень тебя отвезет.

Юлий глядел остановившимся взглядом, но Громол не замечал укора.

– Пойдем, – холодно сказал он. – Думаю, упыри получили хороший урок. Больше не сунутся. Никто в Блуднице не будет баловаться со светом. Пойдем. Не бойся.

Громол забрал фонарь и спускался, не оглядываясь. Внизу они нашли застрявший в засове обломок меча, но засов поддался сразу от первого же толчка. Ни слова не говоря, Громол припрятал осколок в кошель и распахнул дверь. На улице ничего не переменилось – тут была покойная лунная ночь.

– Пока, – обронил Громол как ни в чем не бывало. – Дойдешь сам?

Юлий поспешно отвернулся и закусил губу.

Дома, опустошенный до дна души, он заснул, судорожно скомкав в кулаке край одеяла.

Среди кошмарных терзаний Юлий зашевелился, сознавая себя одновременно во сне и наяву. Почудилась нежнейшая музыка: сладостные наигрыши гудков, сопровождаемые переборами лютни.

Играли прямо под окном, ватага человек пять. Струны лютни трогала беглыми пальцами давешняя барабанщица. Не желая выдавать себя, Юлий отстранился от стекла. Но внизу постучали.

В преизящном облике Шеболова сына Зерзеня явилось неумолимое требование наследника Громола. Но Юлий был уже не тот, что вчера. Слезы не выступили у него на глазах, когда он сообразил уничижительный смысл столь беззастенчивого приглашения на постылый ему праздник.

Четверть часа спустя он отворил наружную дверь.

– Я готов, – произнес он прежде, чем Шеболов сын успел расшаркаться и рассыпать перед княжичем затейливую вязь придворных речений.

Подвели лошадь – ретиво косящего глазом жеребца, и княжич с удивившей всех неловкостью, в три приема вскарабкался в седло: зашибленные ноги давали о себе знать. К тайному облегчению Юлия девушка-барабанщица оставалась в крепости.

В путь пустились налегке, без женщин и обоза – полтора десятка всадников, включая слуг. Юлий отставал, всадники волей-неволей придерживали лошадей, притворяясь, что и не собирались особенно-то разбегаться. При этом они считали своей обязанностью искупить неловкость непринужденной беседой. Юлий отвечал невпопад. Тут, кстати, и выяснилось между делом, что они держат путь в дальнее шеболовское поместье Тростеничи.

Часа за два до захода солнца переправились на правый берег Белой, где на широком ветреном лугу, обрамленном кое-где густыми купами ракитника, белели заранее поставленные шатры. В середине стана трепетал на шесте личный стяг наследника. Юлий отказался от увеселений и с заходом солнца лег спать. Оставшись один, он долго, за полночь слушал за темно колыхающимся полотном шатра восклицания и смех… И даже как будто бы звон мечей… очень напоминающий звон бутылок.

Гимнастические юнцы встали поздно, помятые и бледные. Снова разгулялись они лишь к полудню, когда дорога повернула от реки. Ровный набитый шлях вел по голым, убранным полям, где бродили раздумчивые аисты. В селениях вдоль дороги люди кричали:

– Да здравствует наследник! Громолу честь!

Переход в тот день был небольшой, остановились у придорожной корчмы «Тихая пристань». Над входом торчал выдвинутый вдоль конька крыши шест, на котором свисал яркий, не выцветших красок стяг Громола. Хозяин божился, что понятия не имел об ожидающем его счастье, стяг же вывесил по собственному почину, побуждаемый верноподданническим наитием.

– Далеко отсюда до Толпеня? – оборвал затянувшиеся излияния княжич.

Хозяин, мгновенно изменившись, прищурился:

– Два дня пути, мой государь.

Время и пространство держали Юлия в путах. Прошли еще сутки – от вечера до вечера, – однако они ничего не изменили в его положении.