Бабочки в жерновах - Астахова Людмила Викторовна - Страница 37

В каждое слово женщина вложила столько торжествующего злорадства, что даже полосатый кот, безмятежно спавший на пуфике, встал и вышел. От греха и разных тяжелых летающих предметов подальше, надо думать. В отличие от некоторых людей кошки прекрасно помнят, с чего обычно в доме начинается грандиозный скандал. Напоминать старшей Тэранс о грешках молодости и сомнительных приключениях означало подкидывать дровишки в костер разгорающейся ссоры.

Но, удивительное дело, Мерерид не поддалась на провокацию. То ли у неё действительно болела голова, как она твердила весь день, то ли перебранку с дочерью её план на вечер не предусматривал.

- Как думаешь, она – Лунэт? Или все-таки Салда? – отрешенно спросила мать.

И Фрэн в который раз подивилась дару родительницы первой говорить то, что давно крутится у всех на языке, но о чем никто не решается заговорить первым. В этом отношении Мерерид смелости было не занимать.

- Хм… Ну, судя по тому, как сегодня поступил Джай, она – Салда.

- А я не уверена…

- Тогда зачем ты спрашиваешь у меня, Дина? – тихо спросила дочь.

Старуха по-девичьи резко дернула плечиком.

- Кто же лучше всех её знает, Лисэт?

И посмотрела на своё дитя так, словно примеривалась, куда воткнуть стальную спицу – в глаз или в ямку у основания шеи.

- Вот затем Берт и повел девчонку в некрополь, чтобы удостовериться, - подавив невольную дрожь, ответила Фрэн. – Это чаще всего срабатывает.

- Стареешь, Лисэт, стареешь, чутье подводит, - фыркнула старшая из ведьм.

И если здесь имел место тонкий расчет, то у Дины просто идеально получилось вывести дочь из себя. Носок полетел в самый дальний угол комнаты, клубок – в окно, женщины мгновенно вскочили на ноги и совершенно по-кошачьи зашипели друг на друга. Давно, ох давно не слышали стены уютного коттеджа таких соленых ругательств и проклятий, которые, точно горох из рваных мешков, посыпались с языков распаленных гневом дам.

- Молись, чтобы она была не Лунэт, старая ты…

Вбитый с пеленок запрет обзываться остановил Фрэн, как натянувшийся поводок разозленную собаку.

- Ну, ну давай! Скажи, что хотела! – взвизгнула Мерерид.

Еще раз просить Фрэн не понадобилось.

- Старая дура!

И подумала, что правильно говорит Исил Хамнет: «Нельзя в себе держать, особенно злость и ярость». А лекарь дурного точно не посоветует.

- И запомни, старая дура, - с нескрываемым наслаждением повторила Фрэн. – Если окажется, что ты сегодня у Исила в приемной унижала меня в её присутствии, то все оставшиеся годы станут для тебя очень… тяжелыми.

Были времена, когда единственным, что удерживало женщину от немедленной расправы над Мерерид, было предвкушение долгой-долгой мести.

- Да что ты говоришь? Испугала! Подумаешь! Ты так веришь в то, что этот раз будет последним?

- А ты нет?

- А я вот не знаю! – с вызовом бросила мамаша. - Но ты еще большая дура, чем я, если решила начать угрожать заранее. До того как всё решится. Это, как минимум, опрометчиво.

Выпад удался, чего скрывать. Хрупкое равновесие, давно установившееся между женщинами, держалось в основном на страхе перед будущим, перед новой неизбежной встречей.

- Значит, в этот раз я сделаю все возможное, чтобы получилось!

- Угу! Давай, прогуляйся в лабиринт, прогуляйся. Так сдохнуть ты еще не пробовала. Опять же, отправишься на новый круг раньше меня. – Мамочка Лисэт! Ха!

Но Фрэн-Лисэт на этот раз удержалась на краю, устояла перед соблазном пустить в ход кулаки, как бывало прежде… раньше… когда они в очередной раз менялись ролями. Она промолчала, заставив в свою очередь занервничать Дину. А та никогда не любила импровизаций в этом бесконечном спектакле на двоих и для двоих. Нестандартный ход её пугал.

- Мы все равно не узнаем до самого последнего момента, до самого конца, - сказала она и добавила: - Плевать! Хоть я уже и старая, как тебе очень хочется, но с чутьем у меня все в порядке. В этом круге твоя была очередь нарушать Устав Ковена. Поэтому у тебя дара вообще уже не осталось, а мой – при мне. И он меня не подведет.

Самой болезненный удар – правдой, она и глаза колет, и жжет, как каленое железо, и дух выбивает. И, конечно же, Фрэн знала самое болезненное и уязвимое место у Мерерид, всегда знала. Но близость избавления – это такое искушение, которое и более стойких сподвигает на рискованные слова и поступки.

Это меньше всего напоминало музыку, но все же именно ею и являлось. Звучание, сперва едва слышное за ревом волн, атакующих длинные и узкие, словно два кривых ножа, мыса, далеко выступающие в море, постепенно делалось сильнее, четче. И чем ближе подходишь, тем острее вонзается в самое твое нутро этот то ли звон, то ли стон ветра, пойманного в переплетение сотен струн, натянутых среди каменных столбиков и оград. Ветер, плененный словно в сеть. Души, прикованные к своим гробницам и то ли славящие этот плен, то ли проклинающие его на сотни разных голосов. Эспит – остров маленький, за аллегориями тут далеко ходить не надо. Всего-то ничего пройти по аккуратной гравийной дорожке, спуститься затем по высеченным в камне ступенькам, истертым множеством ног за последние несколько веков, встать на крошечном причале лицом к поросшему редкими кривыми соснами, словно последними клочьями волос на лысине старика, островку, а потом… Нет, не шагнуть с теплого камня пристани на посеревшие доски парома. Пока достаточно просто постоять и послушать, как шепчет и воет пойманный ветер над гробницами.

Поющая Скала – эспитский некрополь. Этакая коллективная усыпальница почти для всех, чьи души попались в сеть, как бабочки в паутину. Почти, потому что когда придет срок, тело Стражницы, дамы Тенар, примут сумрачные подземелья ее башни, а прах Берта-Лазутчика упокоится в волнах, развеянный над морем. А вот человека, прожившего этот круг под именем Джая Фирска, ждет склеп с выбитым на нем коротким именем: «Эвит».

Берт украдкой от своей юной спутницы, завороженной рвущей душу красотой погребального островка (и разрывающими уши звуками), растопырил пальцы и повел рукой в отвращающем жесте. Покойник, подобно многим эспитцам, настоящее свое имя упоминал редко, словно стеснялся его – да и верно, странно звучало для темноволосого и смуглого уроженца Фергины это старинное «Эвит»! Так что нечего приманивать едва отлетевшую душу раньше времени. Пущай себе порхает. Послезавтра, во время похорон, наслушается – если ему сейчас есть, чем слушать! – как его все любили и как радостно провожают на новый круг.

- Что это за место? – спросила девушка.

- А?

Мысленно Берт выругал и ее – за вопросы, и себя – за то, что опять отвлекся. Девчонка-то, оказывается, уже второй раз спрашивала и теперь заглядывала преданно в глаза и явно примерялась за рукав дернуть рассеянного кавалера.

- Поющая Скала, - ответил он. – Наш некрополь.

И пояснил на всякий случай – вдруг не поняла?

- Кладбище это наше, куколка. Нравится?

Барышня зарделась и кивнула так отчаянно, словно услыхала немыслимый комплимент. Хотя Балгайр не сказал ничего романтичного. Куколка – она ведь еще не бабочка. А что иное есть Верэн Раинер, если не отвердевший кокон, в сердцевине которого прячется до поры… Кто?

Сколько себя помнила, с того первого мгновения, когда в памяти навеки отпечатался странный узор скатерти на столе, Верэн слышала звуки, неощутимые другими людьми. Зреющие гроздья девичьего винограда тихонько поскрипывали, наполняясь соком. Октябрьской ночью девушка частенько просыпалась оттого, что желтые листья отчаянно царапались, сопротивляясь ветру. И море… Оно без остановки напевало песню без слов, совсем как женщина, что месит тесто для пирогов. Даже в штиль. А когда отлив обнажал бледное брюхо побережья, песок тихонько посвистывал. Разумеется, Верэн и словечком не обмолвилась о своем странном даре – ни родичам, ни озаннскому «мельнику», ни подружкам. Держала в себе, берегла и лелеяла, не ведая смысла и цели.