Любимая - Кэнфилд Сандра - Страница 20

Люки снова что-то вспомнила:

– Он просил передать, чтобы вы надели новое красное платье.

При мысли об этом платье, привезенном недавно из Парижа по его заказу, Энджелина схватилась рукой за горло. Платье скандально открывало ее плечи, и было почти непристойным.

Спокойно убрав руку, она через силу улыбнулась:

– Спасибо, Люки.

Через несколько минут, спрятав волосы под белым чепцом и держа в одной затянутой в перчатку руке молитвенник и четки, а в другой – розу, Энджелина сидела в черной лакированной карете, запряженной двумя вороными. Дверцу экипажа украшал золотой крест – герб Ламартинов.

Сидя в трясущейся карете, Энджелина впитывала запахи, звуки, картины Нового Орлеана, открывавшиеся перед ней. Кто-то сказал, что этот город, особенно улица Кэнал, где меж элегантных домов прогуливаются богатые бездельники, а кафе и рестораны вечно полны народу, напоминает Париж, но Энджелина не замечала никакого сходства. Конечно, она не слишком хорошо знала Париж, но два раза отец возил ее туда, и этот город показался ей очень легкомысленным и веселым. Новый Орлеан был просто страшен: походил одновременно на леди и на проститутку, был красив, и в то же время уродлив, казался цивилизованным городом, но был дик и необуздан. Возможно, дело было в том, что, когда она была в Париже, ей было весело. Наверно, ее неприязнь к Новому Орлеану объяснялась тем, что здесь ей ни разу не приходилось веселиться.

Энджелина прикрыла глаза, стараясь вспомнить, каково быть счастливой, и пытаясь объективно оценить Новый Орлеан. Она слышала шум другой кареты, фырканье лошади. Слышала, как поутру притихли те кварталы города, где по ночам никто не спал. В этой тишине щебетали птицы, гудели насекомые, и немилосердно жгло солнце.

Здесь, в Гарден Дистрикте, над всем царил аромат цветов. Все приятно обволакивала густая смесь запахов. Но по мере приближения к центру города приятные ароматы встречались все реже. Теперь вместо запаха сладкого цветочного нектара теплый ветер приносил с собой отвратительную вонь помоек. В некоторых частях города находились обрамленные кипарисами сточные канавы, в которые сбрасывали мусор – апельсиновые и банановые корки, кухонные помои, бутылки и жестянки, грязные тряпки и дохлых крыс. Над всем этим витал горячий, тяжелый аромат новоорлеанского лета.

Собор Сен-Луи вырос перед Энджелиной, как благословенный мираж в раскаленной пустыне. Массивное кирпичное здание украшали две угловые башни, увенчанные колоколами Главный шпиль, казалось, уходил в облака Гордый собор манил к себе Энджелину, как манит моряка желанная гавань.

Коренастый рыжебородый ирландец, ее ненавистный охранник, молча помог Энджелине выйти из кареты. Как обычно, он не пошел вместе с ней. Идя к собору, она спиной чувствовала его взгляд. Одетый, по своему обыкновению, в черное, он будет ждать, выслеживая ее в толпе золотистыми глазами хорька и молча прикажет возвращаться домой…

Оказавшись в прохладной тени собора, Энджелина быстро направилась к исповедальне, находившейся сбоку, в глубине. Она повернула направо и принялась ждать, преклонив колени. Мысли разбегались. «Как странно, – думала она, – в этой крошечной клетушке я чувствую себя свободней, чем в большом доме, который приходится делить с ним». Эта мысль слегка успокоила ее, но тут Энджелина вспомнила о розе, которую она продолжала сжимать в руке. Свежий, сладкий запах приглашал ее поднести цветок к носу и вдохнуть поглубже, но Энджелина отказала себе в этом удовольствии. Нельзя нюхать предназначенные для алтаря цветы. Цветы. Понюхала ли Хлоя присланную ей розу? Что делает Хлоя? Интересно, сегодня исповедует отец Джон или нет? Интересно…

Дверца исповедальни, в которой находилась Энджелина, скрипнула. Несмотря на то, что за металлической решеткой она никого не увидела, женщина знала, что священник готов выслушать ее.

– Простите меня, отче, ибо я согрешила – крестясь, жалобно произнесла Энджелина.

– Когда ты исповедовалась в последний раз? – спросил священник.

Отец Джон. Энджелина узнала этот тихий, ласковый голос. Мысленно она видела его светлые волосы, ангельски-круглое лицо с красными, словно яблочки, щеками, плоским подбородком, ибо, выслушивая кающихся, святой отец опирался им на руку, и голубые глаза, исполненные сочувствия и понимания.

– Неделю назад, отец мой.

– И каков твой грех, дитя мое? Каждый раз она исповедовалась в одном-единственном грехе. Всегда – в одном и том же. Она понимала, что за ней водились и другие – иногда разговаривала слишком резко, завидовала женщинам, чьи мужья были ласковы с ними – но ничто не могло сравниться с этим единственным тяжким грехом.

– Мое сердце полно ненависти, отец. Раньше священник старался узнать у нее причины этой ненависти, имя объекта оной, но Энджелина всегда отказывалась отвечать. Она не хотела, чтобы кто-нибудь, пусть даже и служитель Божий, узнал об этом. И отец Джон больше не пытался расспрашивать ее. Он всегда отпускал ей грехи, что слегка удивляло Энджелину. Она думала, что после того, как она постоянно признается в одном и том же, священник усомнится в ее искренности, но он ничего не говорил. Может, он чувствовал, что у нее на сердце. На каждой исповеди она раскаивалась в своем грехе, клялась не допускать ненависть в свою душу, но он снова касался ее, и решимость Энджелины таяла…

Знает ли отец Джон, кто она такая?

Она надеялась, что нет.

И в то же время надеялась, что он догадывается.

– Думай о своих грехах, – сказал отец Джон, – и десятикратно читай «Богородице дева, радуйся».

– Да, отец мой, – ответила Энджелина, склоняя голову в знак благодарности. Ее сердце и душа снова были чисты.

Во вторник вечером в особняке Ламартин звучала тишина, словно молитва, обращенная к глухим богам. Наступили сумерки. В углах комнат залегли лиловые тени. Под лестницей прятались призраки и фантомы. Роуэна одолевали тревога и скука. Даже Кот не пожелал составить ему компанию, и он в одиночестве обосновался в спальне, прихватив с собой медицинские журналы. Но он не притронулся к ним. Чуть раньше Роуэн разговаривал по телефону с Кей. Он надеялся при звуках ее голоса почувствовать тоску по дому, понять, что скучает по ней, но этого почему-то не произошло. Он и сам не мог понять, почему.

В последнее время Кей и жизнь в Хьюстоне все чаще казались Роуэну нереальными, сюрреалистическими, в то время как портрет и этот дом с грустным призраком оставались осязаемыми и реальными. Реальность. Он, Роуэн Джейкоб, гордившийся своим логическим умом, уже не мог отделить реальное от нереального. Он уже не мог судить, сохранился ли его рассудок, но понимал, что ответ на этот вопрос может оказаться не совсем таким, как хотелось бы… Целыми днями он всматривался в портрет, висевший в гостиной, а ночью надеялся увидеть призрак женщины, которая умерла более столетия назад. Роуэн расхохотался. Хрипловатый, резкий звук, казалось, раскатился эхом по всему дому. В эту секунду ему показалось, что чей-то смех сливается с его голосом. Он замер, прислушиваясь, но ничего не уловил. Тишина.

Дотянувшись до пульта управления, Роуэн включил телевизор. Тот взорвался звуком. Детектив. Вой сирен. Автомобильная погоня и визг тормозов. Этот шум ранил его чрезмерно обостренный слух, и Роуэн поморщился. Он уменьшил звук и переключил программу. Фильм про любовь. Вздохи, поцелуи – а Роуэн неожиданно ощутил пустоту. Он вспомнил, какое чувство охватило его, когда призрак прошел сквозь него. Это не поддавалось логическому объяснению. Он мог говорить лишь о своих ощущениях. Может быть, то была причудливая трансформация реальности? Это невозможно было потрогать или объяснить, и все же это существовало, пусть только на уровне чувств.

Выключив телевизор, Роуэн закрыл глаза и откинулся на подушку. Он слышал, как ветка дерева трется о стекло, слышал поскрипывание дома, голоса. Тихие, приглушенные голоса, то возникавшие, то вновь стихающие, как далекий разговор.

Голоса?