По ту сторону рассвета - Чигиринская Ольга Александровна - Страница 61

Берен представил себе, куда могла завести его ненависть — и ему сделалось не по себе.

— Третье, что я надеюсь сделать при помощи Палантира — обучить человека осанвэ.

Он поднял хрустальный шар одной рукой.

— Кое-что ты уже умеешь. Умеешь закрываться. Знаешь, что такое avanire. Умеешь «говорить». Но не умеешь «слушать». Ты ни разу не «слышал», когда я «говорил», призывая тебя. Тебе не приходилось «слышать»?

— На самом деле — приходилось, — проворчал Берен, проклиная свое лицо, выдающее его то бледностью, то краской.

— А… — сказал Финрод. — Но нам этот способ не годится. Попробуем иначе. Коснись Палантира. Возьми его — вместе со мной.

Берен положил руки на холодный камень, уже бледно мерцающий на руках Финрода. Знакомая дрожь пробежала по пальцам, и ладони налились прохладой, такой колючей, словно кто-то растер их изнутри листиками молочая.

Палантир притягивал взгляд, отвести его теперь было почти невозможно. Берен чувствовал: еще немного — и кристалл поглотит все его внимание, целиком.

— Не нужно пробовать говорить вслух, — прошептал Финрод. — Когда ты войдешь в камень — ищи меня мыслью. Так же, как искал ее — но не пытайся со мной заговорить голосом…

Его слова затихли в отдалении, все звуки мира исчезли — Берен снова оказался один среди безмолвного мерцания. Но стоило ему прислушаться, как он опять уловил потоки чужих мыслей, неуловимых и гулких, как эхо. Они настырно лезли в сознание, грозили прорваться лавиной видений и снов, похоронить под собой дерзкого, что вторгся в царство тайны…

Уже зная, как это делается, он вызвал в памяти образ Финрода — суровое лицо в обрамлении золотых волос, пронзительно-серые глаза… И Финрод явился — точнее, Берен снова оказался на полянке, на траве, с Палантиром в руках — но камень теперь сиял серебряным светом, был горячим и легким, словно надутый воздухом бычий пузырь. Казалось, он дрожит и рвется из рук вверх; чтобы его удержать, приходилось прилагать усилия.

Камень не показывал картин, как в прошлый раз, он сиял легко и ровно, и в этом сиянии Берен по-новому видел все вокруг: деревья, обступившие полянку, стали какими-то странными, их как будто сделалось больше, и порой похоже было на то, что одно растет внутри другого, но все были какие-то неплотные, как призрачные. Это все деревья, которые когда-либо росли здесь, — догадался Берен. Какими они были… Он глянул вверх — и увидел, как звезды сливаются в круги вокруг одной, той, что зовется Ступицей. Он глянул на Финрода — и увидел его в золотом свете, который шел ниоткуда — и отовсюду, словно несчетное число тоненьких, незаметных глазу лучей сосредоточились на стройной, точеной фигуре эльфа. Да нет — это сам он светился, легко и ровно, окутанный янтарной дымкой.

«Хорошо. Ты видишь меня, я — тебя… Ты слышишь… Говори».

«Что говорить?» — Берен внезапно испугался.

«Что угодно. Мы свободно обмениваемся мысленной речью».

«Это все? Это и есть осанвэ?» — Берен помимо своей воли вспомнил то, что пережил с Лютиэн — ее чувства как свои, и свой восторг, хлынувший в нее… Это был миг — а потом Финрод резко закрыл свою защиту: словно обрушившаяся лавина мгновенно отрезала его от Берена.

Придя в себя, горец спрятал лицо в ладонях. Произошедшее было слишком страшно, чтобы говорить о нем. Если бы по его неосторожности кто-то — пусть даже Финрод — увидел их соитие, Берен и то не набрался бы такого стыда. Каков бы ни был Ном — он оказался сопричастен слишком глубокой тайне Лютиэн, он на миг пережил ее сокровеннейшую радость. Словно бы оказался третьим на ложе. Ему тоже сейчас неловко. Он хотел этого не больше, чем Берен. И все по вине блудливой береновой мысли.

— Ты не управляешь своими мыслями, — покачал головой эльф. — Они управляют тобой. Я не хотел узнавать того, что узнал. Не успел прервать осанвэ прежде чем понял, что происходит. Берен, случайные слова тянут из твоей памяти вереницы образов, очень ярких.

— Прости, — процедил Берен сквозь зубы.

— Ты еще ни в чем не провинился, но с этим нужно что-то сделать. Нельзя позволять, чтобы твои воспоминания обрушивались на собеседника, подобно каплям с дерева после дождя, на того, кто случайно заденет ветку.

— Я знаю, — в Берене поднималось непонятное раздражение на Финрода, переходящее в злость. Он — человек, он так устроен и не может иначе!

— Сосредоточься на чем-то одном. На ярком видении, которое займет все твои мысли. — Он снова протянул Берену Камень на открытых ладонях.

Знакомое чувство в пальцах, сосредоточение, погружение… В первый миг Берен был близок к ужасу — он хотел захотеть — но не мог, и чем больше хотел захотеть, тем яснее понимал, что не сможет. Чем больше он хотел открыться — тем туже стягивался панцирь нежелания. Он весь был теперь словно закован в глухой доспех — с тяжелым шлемом, с перчатками, набедренниками и наколенниками, с кольчужным капюшоном, с гномьей боевой личиной — он и Финрода теперь видел как сквозь прорезь…

«Финрод, — сказал он, отпустив Палантир. — Ном, я боюсь открыться тебе. Во мне… слишком много такого, чего нельзя показывать никому. Я, наверное, так и не освою эту вашу науку…»

«Берен, посмотри на меня».

Человек поднял глаза.

«Все это время мы общаемся мысленной речью. Ни один из нас не сказал ни слова. Ты научился говорить и слышать сразу же, Палантир пробудил тебя. Теперь у нас другая задача, более трудная — научить тебя говорить только то, что ты хочешь».

«Я пытаюсь…»

«Ты не так пытаешься. Когда ты хочешь послать образ, ты весь скован avanire потому что все время вспоминаешь, чего мне показывать нельзя. Сделай иначе: вспомни что-то одно, что мне можно показать — и сосредоточься на этом одном. Давай.»

Берен мгновенно перебрал в памяти свою жизнь — и очень легко вспомнил, что всегда было легко и приятно вспоминать: тот давний день из своей юности, когда он, побившись об заклад с Креганом-Полутроллем, взобрался на вершину Эрраханка…

Холодная тяжесть Палантира нагрузила ладонь.

Роуэн, [31]— подумал он, погрузившись в белый свет. И глубины камня явили друга — таким, какой он был в те давние дни… Полный, широкоплечий и приземистый — из тех, о ком говорят: легче перепрыгнуть, чем обойти. Ресницы — густые и длинные, как у девушки, плотные, волосок к волоску, брови — орлиными крыльями, глаза — большие и влажные, по-детски пухлые губы — такие называют «сладкими». Черная поросль над верхней губой подернута… инеем? А на ресницах дрожат — слезы?

— Берен! Берен, дурачина! Что с тобой, почему молчишь, слушай? Говори! Говори что-нибудь, или я тебя сам убью!

— Дурак, — без звука шепчет Берен.

— Что? — Роуэн трясет его за плечи, потом сдергивает с себя диргол и набрасывает на друга, потом снова трясет. — Очнись, очнись же, бревно ходячее! Скажи что-нибудь!

Не выдержав, он обнимает Берена, прижав того к груди — и оба валятся в сугроб, и небо над ними подсвечено розовым, а снега на восточных склонах уже отливают синевой, и боги, как это все красиво — а дурак Роуэн не замечает и снова его трясет… Как будто его жизнь что-то значит для этих гор… Для рассвета… Для него самого…

Он не хочет отвечать Роуэну — боится расплескать то, что принес с вершины. Он — легкий и прозрачный сейчас, он так спокоен и так взволнован, как не был еще никогда в жизни. Он плачет, и слезы прожигают снег…

Белая, невыносимо прекрасная, высится над ними вершина Эрраханка. Почти правильная четырехгранная пирамида, которую он… покорил? Смешно даже думать об этом — он пришел и ушел, как каждый год сходит с вершины лед. То, зачем он шел — мальчишеская удаль, похвальба перед девицей, гордость, желание доказать, что смертному не слабо то, что сумел совершить эльф — все отшелушилось и отпало с него на этой высоте. Осталось лишь немое восхищение красотой Творения. Немое — потому что слова всех языков, ведомых Берену, выгорали и увядали перед ней.