Типы религиозной мысли в России - Бердяев Николай Александрович - Страница 33

[1]Психологически ценное о Толстом можно найти также в книге Л. Шестова «Идея добра в учении гр. Толстого и Фр. Ницше».

[2]Мережковский даже назвал Л. Толстого «ясновидцем плоти». В этом есть большая правда, хотя само выражение носит следы ограниченной схемы Мережковского. Я бы предпочел сказать, что Толстой — ясновидец душевно–телесной сферы бытия.

[3]См.: В чем моя вера. Изд–во «Посредник», 1906. С. 13.

[4]Там же. С. 75.

[5]Там же. С. 88.

[6]Там же. С. 89.

[7]Там же.

6* Там же. С. 91–92.

[8]См.: В чем моя вера. Изд–во «Посредник», 1906. С. 13.

[9]См.: В чем моя вера. С. 115.

[10]Там же. С. 118.

[11]Там же. С. 120.

[12]Там же. С. 125.

[13]Там же. С. 132.

6* Там же. С. 135.

7* Там же. С. 140.

8* Там же. С. 142.

[14]См.: В чем моя вера. С. 115.

[15]См.: В чем моя вера. С. 115.

[16]См.: В чем моя вера. С. 115.

[17]См.: В чем моя вера. С. 150.

[18]Там же. С. 152.

[19]Там же. С. 168.

[20]Там же. С. 169.

[21]Там же. С. 178.

6* Там же. С. 186.

7* См.: Письма Л. Н. Толстого. Т. 1. С. 193.

8* Там же. С. 240.

[22]См.: В чем моя вера. С. 150.

[23]См.: В чем моя вера. С. 150.

[24]См.: В чем моя вера. С. 150.

[25]См.: Письма Л. Н. Толстого. Т. 1. С. 246.

[26]Там же. С. 288.

[27]Там же. С. 327.

[28]См.: Письма Л. Н. Толстого. Т. II. С. 188.

[29]Там же. С. 190.

6* Там же. С. 191.

[30]См.: Письма Л. Н. Толстого. Т. 1. С. 246.

[31]См.: Письма Л. Н. Толстого. Т. II. С. 197.

[32]Там же. С. 198.

[33]Там же. С. 199.

[34]Там же. С. 200.

[35]Там же. С. 201.

6* Там же. С. 205.

7* Там же. С. 215.

8* Там же. С. 264.

[36]См.: Письма Л. Н. Толстого. Т. II. С. 197.

[37]См.: Письма Л. Н. Толстого. Т. II. С. 197.

[38]См.: Письма Л. Н. Толстого. Т. II. С. 197.

К. Леонтьев - философ реакционной романтики

Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей входил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы "индивидуально" и "коллективно" на развалинах всего этого прошлого величия?..

Надо подморозить хоть немного Россию, чтоб она не "гнила"...

К. Леонтьев

I

Бывают писатели с невыразимо печальной судьбой, неузнанные, непонятные, никому не пригодившиеся, умирающие в духовном одиночестве, хотя по дарованиям, по уму, по оригинальности они стоят многими головами выше признанных величин. Таков был Константин Леонтьев, самый крупный, единственный крупный мыслитель из консервативного лагеря, да и вообще один из самых блестящих и своеобразных

145

умов в русской литературе. Катков был первым политическим публицистом консерватизма, тут он царил, но никогда он не был мыслителем, философом консерватизма. Катков — эмпирический консерватор. Первым и единственным философом консерватизма, и, вернее, даже не консерватизма, а реакционерства, был К. Леонтьев. (1)

Бедный Константин Леонтьев: его хуже чем не знают, самые образованные люди смешивают его со скучным классиком Леонтьевым, соредактором Каткова по "Русскому Вестнику". Вот уж ирония судьбы! К. Леонтьев мечтал о политическом влиянии, хотел играть роль в качестве руководящего реакционного публициста, но в этом он не познал самого себя. Дирижером консервативной политики мог быть Катков, трезвый, позитивный, умело нащупывавший реальную почву под ногами, а не Леонтьев, романтик и мечтатель, проповедник изуверства во имя мистических целей, безумного реакционерства, граничащего с таинственным каким-то революционерством. К. Леонтьев не оставил приметного следа в истории русской мысли и русских духовных алканий. Для прогрессивного лагеря со всеми его фракциями он был абсолютно неприемлем и мог вызывать только отвращение и негодование, консерваторы же видели только поверхность его идей, схожую с катковщиной, и не понимали его мистической глубины, его безумной романтичности.

Но люди нашего склада должны задуматься над Леонтьевым, над печальной судьбой его. К. Леонтьев — страшный писатель, страшный для всего исторического христианства, страшный и соблазнительный для многих романтиков и мистиков. Этот одинокий, почти никому неизвестный русский человек во многом предвосхитил Ницше. Он уже приближался

1 В славянофильском лагере были выдающиеся мыслители, как, например, Хомяков, но старые славянофилы только наполовину консерваторы и во всяком случае не реакционеры. Эпигоны же их ничтожны и жалки.

146

к бездне апокалиптических настроений, которыми сейчас больны многие из нас, и в христианстве он пытался открыть черты мрачного сатанизма, до того родного его больному духу. Леонтьев очень сложный писатель, глубоко противоречивый, и не следует каждое слово его понимать слишком просто и буквально.

В мрачной и аристократической душе Леонтьева горела эстетическая ненависть к демократии, к мещанской середине, к идеалам всеобщего благополучия. Это была сильнейшая страсть его жизни, и она не сдерживалась никакими моральными преградами, так как он брезгливо отрицал всякую мораль и считал все дозволенным во имя высших мистических целей. Была у Леонтьева еще положительная страсть к красоте жизни, к таинственной ее прелести, быть может, была жажда полноты жизни. За своеобразным, дерзновенным и жестоким, притворно-холодным стилем его писаний чувствуется страстная, огненная натура, трагически-раздвоенная, пережившая тяжкий опыт гипнотической власти аскетического христианства. Человек сильных плотских страстей и жажды мощной жизни влечется иногда непостижимо, таинственно к полюсу противоположному, к красоте монашества. Эстетическая ненависть к демократии и мещанскому благополучию, к гедонистической культуре, и мистическое влечение к мрачному монашеству довели Леонтьева до романтической влюбленности в прошлые исторические эпохи, до мистического реакционерства. Он не выносил умеренности и середины и дошел до самого крайнего изуверства, сделался проповедником насилия, гнета, кнута и виселицы. Но в страшных и отвратительных словах Леонтьева чувствуется не реальный реакционный политиккатковец, а безумный мечтатель, несчастный романтик, затерянный и погибающий в чуждой для него эпохе.

Мы не придаем значения реалистическим уверениям Леонтьева. Человек этот полагал смысл всемирной истории в причудливом развитии немногих избранников во имя таинственных мистических целей. Только в этом аристократическом

147

цветении он видел красу жизни и страдал безумно от сознания, что "либерально-эгалитарный прогресс" уносит человечество в противоположную сторону, к царству мещанства, вызывающего в нем брезгливость и отвращение эстета и аристократа, романтика и мистика. Как за соломинку схватился он за Россию, за славянство, видел тут последнее свое упование, почти умирающую надежду спасти дорогой для него смысл мировой жизни. На Европу надежды нет, она должна дойти до последних крайностей социализма и анархизма (Леонтьеву это даже нравилось, как и всякая крайность), но через Россию можно еще спасти мир, а для этого нужно заморозить ее, остановить либерально-эгалитарный "прогресс", хотя бы ценой величайших жертв, хотя бы самым мрачным насилием.