Поединок с самим собой - Раевский Борис Маркович - Страница 61

«Все, — подумал Хлопин. — Конец».

Очевидно, так же решил и юркий маленький француз с живыми, быстрыми, как мыши, глазами — секретарь комиссии. Он уже уложил в папку протокол взвешивания и убирал со стола какие-то бумажки.

И тут случилось неожиданное. Дверь отворилась, и в зал в одних трусах влетел Добровольский. Ринулся к весам.

Лицо и шея его, загорелые, резко выделялись на молочно- белом теле. Словно к туловищу одного человека по ошибке прикрепили голову другого.

Все сразу уставились на эту голову: была она вся в проплешинах, будто поражена лишаями.

«Сам себя, — понял Хлопин. — Обкарнал. Волосы — они тоже весят».

Да, все было ясно.

Не дойдя нескольких шагов до весов, Добровольский на миг приостановился, сдернул с себя трусы, и так, голый, встал на белую площадку.

Обычно борцы взвешивались не совсем нагишом, ну хотя бы в плавках.

«Конечно, — сжал губы Хлопин. — Трусы — тоже граммы…».

Лицо у Добровольского было усталое, какое-то осунувшееся, но радостное.

«Вот я как! — словно бы говорил борец. — Тяжеленько пришлось. А все-таки успел. Не подвел…».

На его лице выделялись усы. Они росли как-то странно, только по углам рта. Как у китайца.

Юркий француз секретарь взглянул на Добровольского удивленно, но ничего не сказал: до конца взвешивания было еще чуть больше минуты.

Все стоящие у весов разом зашевелились, зашумели.

— А я был уверен — не придет, — негромко сказал соседу бельгиец-журналист, и нотки сожаления откровенно зазвучали в его голосе. Да, счастье было совсем рядом и убежало, как пугливый олененок, — ответил сосед словами из модной песенки.

Добровольский усмехнулся. То ли он понял сказанное… Хотя… Вряд ли он знает по-французски. Скорее всего это была просто улыбка победителя. Тем более, когда успех дался с таким трудом…

У Хлопина отлегло от сердца. Все же явился! Потом надо будет с этим «гитаристом» обо всех его штучках всерьез потолковать. А пока… Все хорошо, что хорошо кончается!

— Итак, месье Арнольд, — стараясь голосом не выдать радость, распорядился Хлопин, — вес!

Суетливый француз секретарь снова достал из папки протокол.

Врач шагнул к весам и легкими ударами ногтя стал передвигать хромированную гирьку по такому же сверкающему стержню.

Он догнал ее до цифры восемь и опустил руку. Семьдесят восемь! Предел. Все разом поглядели на стрелку. Острый кончик ее вздрагивал и дергался. Никак не хотел замереть.

Врач легонько тронул его пальцем.

Кончик на миг замер и опять задрожал как в ознобе.

Шепот зашелестел в толпе.

Хлопин почувствовал, как сердце его громко стукнуло и остановилось.

Вокруг стало тихо-тихо.

— Записать — семьдесят восемь, ровно? — вопросительно подсказал Хлопину француз секретарь.

Наверное, он торопился куда-то. Да и не подведет же русский своего же русского чемпиона!

Хлопин молчал.

Дрогнувшими руками достал из кармана футляр, открыл его, надел очки. Пользовался он ими редко. Да и сейчас они в общем-то были ни к чему. Просто так… Оттянуть решающий миг…

Хлопин сделал шаг к весам. Подошел совсем близко, вплотную.

Каким-то боковым зрением он видел, как испарина покрыла низкий крутой лоб Добровольского и две мутные капельки медленно скатились с носа в глубокую морщину над углом рта. Видел каждую уродливую проплешину на голове спортсмена. Но глаза Хлопина глядели не на Добровольского. Они уткнулись в острый, пританцовывающий кончик стрелки…

Все — и судьи, и тренеры, и врачи, и журналисты, — все, столпившиеся у весов, вдруг умолкли. Опытные спортсмены и болельщики, они отлично знали каждую запятую спортивного кодекса.

Вице-президент ФИЛА! Ему сегодня доверены весы. Он, один только он, без всякого постороннего вмешательства, должен сейчас определить — что показывает стрелка? Семьдесят восемь ровно или семьдесят восемь килограммов и еще пять- десять граммов?

Только он! Только Хлопин может сейчас решить это! И его решение — бесповоротно и обжалованию не подлежит!

«Обжалованию не подлежит» — эта фраза из правил ФИЛА билась сейчас не только в висках у Хлопина.

Ее мысленно повторяли все у весов.

Спорт — очень точная штука. И почти любое спорное действие может быть опротестовано. Почти любое, но не любое… Так, в футболе только судья, сам, единолично, решает — был офсайт или нет. И никаких жалоб потом не разбирают. Судья решил, и — точка!

И вот сейчас — тоже создается то, очень редкое положение, когда главный «весовщик» один, сам должен все решить…

Хлопин глядел на вздрагивающую, как в ознобе, стрелку…

О чем думал он?

Может быть о том, что, если вот сейчас он не допустит Добровольского к состязаниям, нашей команде не видать почетного места… Из-за одного «гитариста» — всей команде не видать…

А может, о том, что сейчас на него, Хлопина, глядят десятки иностранцев. И он, один только он, может доказать, что все эти звонкие слова о «спортивной честности», о «долге», о «судейской объективности», — все эти хорошие слова, которые мы употребляем к месту, а часто не к месту, все это не просто слова…

А может, он думал, что пять граммов — это всего лишь пять граммов. И, собственно говоря, какая уж разница: весит борец семьдесят восемь килограммов ровно или семьдесят восемь с малюсеньким хвостиком? Таким малюсеньким, что его и не взвесить точно. И даже неясно — есть он вообще, этот хвостик, или вовсе и нет его?

А может, он думал, что найдутся люди, которые назовут его «непатриотом»? Если он не допустит Добровольского. Да, непременно, найдутся…

А может, о том, что вот стоит перед ним его давний знакомец. Отчасти даже ученик. И притом — чемпион страны. И, конечно, полагает этот ученик и чемпион, что он, Хлопин, по старой дружбе…

Он стоял и смотрел на дрожащую стрелку. Он, единственный в этом зале русский, у которого на пиджаке, на груди, золотом по-французски было вышито «Вице-президент».

Потом снял очки.

— Перевес!

«Пригладил» уши и отошел.

«Перевес» — лишний вес.

Все. Конец. Точка.

Он еще видел, какими жалкими, умоляющими глазами глядел ему вслед Добровольский. И как враз обвисли его китайские усы.

Как, словно бы еще не понимая всего ужаса случившегося, застыл на месте Ершов…

Как изумленно раскрыл рот маленький юркий француз секретарь.

А в зале уже рос шум, гул. Какие-то восклицания! Удивление!

Этот шум все усиливался и усиливался, вышел за пределы Пале-де-Шайо и, наконец, выплеснулся на страницы вечерних газет восторженными заголовками: «Самый честный судья!», «Русский судья покорил Париж!».

На этом можно, пожалуй, и кончить рассказ о «самом честном судье». Рассказ, который звучит как спортивная «байка», хотя в нем почти нет вымысла.

А может быть, следует еще добавить, что, пожалуй, больше всех поразили эти шумные заголовки самого Хлопина.

— Впечатлительный народ — французы, — говорил он, смущенно приглаживая уши.

А когда Ершов принес в отель новую газету с очередной крупнонабранной порцией восторга, Хлопин поглядел на свой снимок и раздумчиво произнес:

— Вроде, как грудью на амбразуру…

— Чего-чего? — не понял Ершов.

— Так разрисовали. Ну, словно я — грудью на амбразуру. Да… Впечатлительный народ — французы.