Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта - Эрлих Генрих Владимирович - Страница 10

— Не знаю, так говорят. Предатели, в общем.

— Кого же они предали?

— Пока никого. Но могли предать. Знаешь, сколько предателей объявилось? Жуть! И хохлы, и татары, и калмыки, и чечены. Все ведь наши, советские люди, и поди ж ты! А тут немцы. Им сам бог велел! Ну, их сталинские органы и того…

— Минометы?! Реактивные?! — с дрожью в голосе воскликнул Юрген.

— Какие еще минометы? Я только «катюши» знаю. У нас других нет.

— А у нас их «сталинскими органами» называют.

— Это еще неизвестно, что страшнее, — сказал Павел, — от «катюш» хоть укрыться можно. А вот от сталинских органов…

— Да каких органов?!

— Как каких? — удивился Павел. — Ну, органов… — он никак не мог подобрать объяснение.

— Чека? — всплыло из глубин памяти странное слово.

— Вот, точно, ЧК! Еще ОГПУ было. А теперь вот госбезопасность, — вспомнил наконец нужное слово и Павел. — Ну и чудак–человек! — рассмеялся он. — Из «катюш» по людям! Что мы, фашисты, что ли? Нет, их просто выслали.

— Этот как? — спросил Юрген, немного успокоившись.

— Как, как? Как обычно. Бери, что сможешь в руках унести, да под конвоем на станцию. А там Столыпин — и малой скоростью в Сибирь, или Среднюю Азию, или Казахстан. Выгрузят в чистом поле или в тайге, с бабами, с малыми детьми, давай, начинай жизнь с нуля.

— Как же так с людьми можно? — изумился Юрген.

— Ты прямо как не наш, — Павел впервые посмотрел на Юргена с подозрением, — ты что — с луны свалился? А как кулаков с подкулачниками высылали? Так и высылали. А их, чай, побольше вашего племени было.

— А это из какой деревни так выслали?

— Чудак человек! Я ж тебе объясняю: не деревню высылали, а немцев, — по слогам произнес Павел, — ежели где немцев серединка на половинку, то высылали немецкую серединку. А половинке праздник — дома да подворья без хозяев! Раскулачивай не хочу!

Но Юрген его не слушал. Лишь теребил за рукав, повторяя:

— Ты это точно знаешь? Ты это сам видел?

— Как же я мог видеть, коли я в лагере в это время был, — ответил, наконец, Павел, — я и узнал–то только месяц назад, когда первое письмо от матери получил, первое за все эти годы. Там знаешь, сколько новостей было: кого убило, кто без вести пропал, сеструха не знамо от кого родила, молчит, дед помер, племяша за колоски посадили, в общем, много всего случилось, но и о вас, немцах, строчка была, выслали, написано, всех немцев подчистую, как кулаков. Мать знает что говорит, даром что неграмотная. Так что все точно, никакой ошибки.

«Да нет же, конечно ошибка! — убеждал себя Юрген. — Не в том ошибка, что выслали ни за что. Ошибка в том, что ничего этого не было. Этого просто не могло быть! Есть лишь цепочка неправильно понятых слухов. Или нарочно перевранных. Ведь этот русский был в лагере, теперь вот в штрафном батальоне, люди там и там озлобленные, обиженные на власть, вот и распускают слухи. Такое и раньше было — клевета, измышления разные, отец рассказывал. И ему, и односельчанам в клубе. А война все это только усилила».

Но как ни убеждал себя Юрген, тревога не унималась. Было что–то в словах русского, что заставляло верить ему. Пусть не полностью, пусть на малую йоту, но и этой малости было слишком много для Юргена. Потому что перед глазами вдруг встала сестра с большим узлом в руках, а рядом муж ее Петер и два безликих ребенка, мальчик и девочка, цепляющие ее за широкую длинную юбку. «Обычное дело, Юрген», — сказала сестра. Они повернулись и побрели по жнивью к стоящим поодаль товарным вагонам с широко раздвинутыми дверями, в которые с трудом забрасывали узлы и залезали старики, женщины, дети. Со спины сестру было не узнать, обычная крестьянка, каких миллионы. И картинка сразу обезличилась, обернулась туманным воспоминанием из детства. Что–то такое он видел! «Как обычно» — вот что зацепило в словах Павла.

Diese waren Ivanen

Это были иваны. Погруженный в свои мысли Юрген проворонил момент их появления. Он–то ждал, что немцы с громкими криками посыплются сверху, а вместо этого по ходам сообщения просочились иваны и безмолвно наполнили ров. Юрген очнулся лишь тогда, когда Павел схватил его за шкирку, резко поднял, встряхнул и тут же зажал его голову под мышкой. Так что Юрген мог видеть только кирзовые сапоги подходивших солдат да слушать их разговоры.

— Ба, Колотовкин, живой!

— Для меня еще пулю не отлили!

— Наших–то сколько полегло!

— Наверху еще больше. Но мы фрицам тоже фитиль в задницу вставили. До самых их окопов гнали.

— Мы на дороге тоже дали им прикурить.

— А это что за блоха?

Тут в поле зрения возникли кожаные сапоги.

— Пленный, гражданин старший лейтенант! Свалился прямо на меня. Я ему промеж рогов, а потом: «Хенде хох!» [1]Он и лапки кверху: «Гитлер капут». Но взбрыкивает временами, так что я ему воли не даю.

Павел еще сильнее надавил на шею.

— Не хочет в плен!

— Да кто ж хочет!

— У тебя не побрыкаешь!

— В эти руки что попало, то пропало!

Юрген поначалу действительно немного поелозил, пытаясь вырваться из крепкого захвата, но потом присмирел, сообразив, что под мышкой русского медведя куда как безопаснее и что, вполне возможно, новый камрад укрывает его так от разгоряченных атакой солдат. И то еще сообразил Юрген, что Павел своими словами сигнал ему посылает: помалкивай покуда. Да он и без его советов не спешил высовываться, это всегда успеется.

— Молодец, рядовой Колотовкин! Отконвоировать пленного в тыл. Заслужил.

— Есть, гражданин старший лейтенант! — бодро.

— За дорогу, к майору Яхвину. Исполняйте.

— Есть! — уныло. Кожаные сапоги удалились.

— Вот уж наградил так наградил. Из огня да в полымя. Днем на дорогу!

— Не дрейфь, солдат! Мы там такой коридор расчистили!

— Можно гулять, как по аллее со шмарой!

— Оно и со шмарой ночью сподручнее.

— Эх, была бы шмара…

— Ладно. Двинулись.

Захват разомкнулся. Сильные руки схватили Юргена за плечи, встряхнули, поставили посреди рва.

— Давай, марш, айн, цвай, драй!

За словами последовал легкий тычок между лопаток. Юрген, опустив голову, медленно пошел вперед по бесконечным ходам сообщения. Поворачивал, следуя направляющему нажиму руки Павла, сторонился, прижимаясь к стенке, если в поле зрения попадали бегущие или бредущие ноги. Глаз он не поднимал, испытывая и стыд, и унижение, и досаду. Поражение есть поражение. Черт с ней, с чужой войной, он проиграл личную схватку. А он этого с детства не любил. Да и плен — препоганая штука, как ни крути. Лагерь — он везде лагерь. Еще хуже армии. Он прошел и то, и другое, так что мог сравнивать.

— Тпру, — тихо сказал Павел и положил руку ему на плечо.

Перед ними была стенка окопа. Юрген поднял, наконец, глаза. Бруствер. Голубое небо. Между бруствером и небом плывут желтоватые тротиловые облака. Павел осторожно высунулся над бруствером, потянул за собой Юргена. Тот тоже высунулся самую малость, открыл узкую смотровую щель между надвинутой на лоб каской и поверхностью земли, обозрел окрестности. Они были в первом ряду окопов по другую сторону высоты. Перед ними был пологий спуск без единого торчащего вверх кустика. Земля вокруг свежих воронок искрилась на солнце. Рядом лежали тела, расцвечивая красным однотонную весеннюю грязь. Метрах в двухстах от них, на невысокой насыпи, пролегала дорога. Почти вплотную к ней подступала высокая отвесная стена леса. Справа и слева, на концах подковы немецких позиций, огибающих высоту, шел бой, оттуда доносился стрекот пулеметов и автоматов, разрывы ручных гранат. Вдруг бабахнуло сзади, куда громче, и еще раз, и еще — немцы возобновили артиллерийский обстрел высоты.

— Здесь становится жарко, — тихо сказал Павел, — ну, давай вперед, короткими перебежками — и без глупостей.

Первейшей глупостью было оставаться на высоте. Юрген без дополнительных понуканий перебрался через бруствер и бросился вперед. Просвистела пуля, он упал на землю. Выдохнул, вскочил, пробежал шагов десять. Опять просвистела пуля — опять упал, запоздало сообразив, что уж коли просвистела мимо, так, значит, мимо, чего и падать. А еще сообразил, что это не по нему стреляют, что это шальные пули от боя, идущего по обеим сторонам. А от шальной пули как убережешься? Она же шальная. Бежишь ты во весь рост или на земле лежишь, затаившись, она тебя найдет, если захочет. Так что лучше не искушать.