Путешествие мясника - Пауэлл Джули - Страница 15

(Джессика как-то заметила: «Из мужчин получаются самые лучшие колбасники: они же тренируют это движение с двенадцати лет». А у меня в последнее время до того болезненно тонкая кожа и я так чувствительна, что малейшего раздражителя достаточно для запуска очередной серии воспоминаний, на этот раз о том, как однажды днем мы лежали в постели, усталые и расслабленные: «Если считать, что половое созревание начинается с момента, когда ты наконец-то понимаешь, чего именно хочешь… — его губы лениво двигаются по моему животу именно туда, куда он хочет, — …и заканчивается, когда у тебя появляется возможность это сделать, то лично я прожил в этом аду пять лет. А когда тебе десять, жизнь вообще полный отстой. Конечно, я находил способы себя развлечь…»)

Я возвращаюсь к действительности, только когда Хуан натягивает на конус мясорубки новую кишку и нажимает кнопку. Лезущее из насадки мясо быстро заполняет оболочку, и она укладывается кольцами на дно таза. Потом еще одно короткое неприличное движение — и готовая кишка снимается с конуса, еще одно — и новая натягивается. Хуан — опытный колбасник и точно чувствует, когда пора останавливать мясорубку, но все-таки, после того как он снимает очередную заполненную оболочку, из насадки выстреливает сгусток розового мясного пюре. Хуан ловит его ладонью, отправляет обратно в воронку, нацепляет новую кишку и снова включает мясорубку.

Признаю: с тех пор как мы расстались с Д., секс постоянно занимает мои мысли, и поэтому, возможно, у меня то и дело возникают всякие непристойные ассоциации. Но ведь, наверное, и другие это тоже замечают?

— Bay! Это мне очень что-то напоминает. Хуан смеется и кивает:

— Знаю.

Ну слава богу, не я одна такая.

— Вот если бы мы делали кровяную колбасу…

— Кровяную колбасу? А ты умеешь?

— Делал пару раз. Мать научила, когда я последний раз ездил домой. Как-нибудь тебе покажу. Знаешь, когда оболочка заполнена кровью, она вся становится такая… типа вся в венах и… — Он делает неприличный, но очень выразительный жест.

— Фу, Хуан, прекрати! Хватит!

Меня мало интересует, из каких органов свиньи сделан колбасный фарш (кстати, у Флейшера в него кладут только хорошее чистое мясо и сало), и я совсем не брезглива, но, думаю, с этого момента, всякий раз, увидев колбасу, я буду думать о члене, и в первую очередь, о члене Д. Знаю, это замечание может показаться грубым, но я никогда и не претендовала на особую деликатность. Что ж поделаешь, если именно так и изготавливают колбасы.

Превратив тридцать кило фарша в целое ведро уложенных кольцами, заполненных оболочек, Хуан на время убирает их в холодильник. Позже мы вместе будем перекручивать их, формируя десятисантиметровые колбаски, а пока делаем перерыв и идем на кухню, греть руки о чашки с кофе.

Мы прислоняемся к стене поближе к плите, трясем онемевшими пальцами и слушаем диск, который поставил Хуан: смесь латиноамериканской попсы и кантри. Долли Партон поет «Маленькую ласточку», а мы молчим. Мы с Хуаном вообще разговариваем нечасто и обычно о всякой ерунде. Можем обсудить музыку. После переезда в Нью-Йорк мне редко выпадает возможность поговорить с кем-нибудь о кантри. Еще я могу попросить его понюхать разорвавшийся вакуумный пакет и проверить, не начало ли мясо портиться.

(У Хуана лучший нос в магазине, но обладать им — сомнительное удовольствие, поскольку к нему то и дело тащат всякие подтухающие куски и просят понюхать. Не знаю, может, это как-то связано с нюхом, но он еще и лучший дегустатор. У Флейшера каждый день готовят, и отвечают за это Джессика и Хуан. Как-то Джессика стряпала мясное рагу, и в нем определенно чего-то не хватало. Мы с ней вместе пробовали, обсуждали и спорили, что бы такое туда добавить, а потом позвали Хуана. Он попробовал совсем чуть-чуть, сказал «ага», погрозил кому-то пальцем, вскипятил в маленькой кастрюльке воду, бросил в нее четыре сухих перчика чили, тут же слил воду, истолок размягченные перчики в ступке и получившуюся пасту отправил в рагу, которое моментально приобрело божественный вкус.)

А еще Хуан из тех людей, с которыми приятно молчать, что мы и делаем, пока он вдруг не усмехается.

— Что? — спрашиваю я, уже улыбаясь в ожидании нового анекдота.

Он начинает рассказывать мне какую-то историю, и я не сразу понимаю, о чем идет речь. Хуан бегло говорит по-английски, но у него сильный акцент и тихий голос, и иногда я не могу разобрать слова. Что-то о том, как он долго шел по холоду, и сначала я думаю, что Хуан рассказывает, как добирался до работы.

(Я просто вспомнила, как однажды Джош спросил у Хуана, есть ли у того зимняя куртка. «Я куплю тебе куртку. У меня, твою мать, просто в голове не укладывается, как ты в такой холод топаешь на работу в этой рыбьей шкуре». И это, заметьте, говорил человек, который десять минут назад для смеха запер одного из своих рабочих в морозильной камере.)

Но тут Хуан говорит о том, как ночью сделал остановку, чтобы пару часов поспать, и я постепенно понимаю, о чем он рассказывает, и мне становится неловко, как будто я слушаю что-то очень интимное.

— Когда я проснулся, было жутко холодно, и я решил, что сейчас умру. Рук вообще не чувствовал. Лежал там, дрожал, а потом посмотрел на небо — на нем было столько звезд. Такая красота. И теперь, когда я замерзаю, то всегда вспоминаю об этом. — Он опять мягко смеется.

— Где это было? — спрашиваю я, не зная, как реагировать на подобную откровенность.

— В Аризоне, кажется.

— А, в пустыне. Там по ночам бывает очень холодно.

— Да уж.

Последние полчаса, с тех пор как из мясорубки вырвалась струйка фарша, я провела, от всей души жалея себя. Я грустила о своем разрушающемся браке, о потерянном любовнике, о том, что, возможно, до конца жизни у меня больше не будет секса. И тут Хуан рассказывает мне о том, как среди ночи он пересекал границу — приключении до того опасном и изматывающем, что богатые туристы платят немалые деньги за участие в его театрализованной версии. И рассказывает об этом со смехом. Он проделывает такое каждый раз, когда хочет проведать свою мать.

И я понимаю, что мне пора, в конце концов, взять себя в руки.