Путешествие мясника - Пауэлл Джули - Страница 13

Наш последний разрыв не похож на предыдущие. Сам процесс занял всего несколько часов (вообще-то, с точки зрения Д., это, возможно, длилось и несколько месяцев), но в любом случае все произошло быстро и жестко.

Однажды прохладным октябрьским днем, возвращаясь в Нью-Йорк из Кингстона, я решаю, что надо срочно что-то менять. Мы с Д. не трахались по-человечески вот уже несколько месяцев. Он постоянно твердит, что очень занят, да, честно говоря, и мой статус замужней женщины плюс новая работа в загородной мясной лавке не способствуют частым встречам. Из последней командировки мой возлюбленный вернулся уже месяц назад, и с тех пор мы встречались в барах и парках, целовались, хихикали, обнимались и нежничали, но до секса дело дошло только один раз, да и то потому, что я соблазнила Д. номером «люкс» в вызывающе дорогом отеле, расположенном прямо напротив его работы. И что дальше? Придется платить ему наличными за то, чтобы он спал со мной? Нет уж, хватит. Я набираю категоричное сообщение: «Завтра приду в гости. Какой номер квартиры?»

(Д. недавно вытурили из старой квартиры, и он умудрился найти новую на той же самой улице в районе Мюррей-Хилл, который кажется мне непереносимо скучным. К чему только люди не привыкают. В любом случае, эту новую квартиру я еще не видела, и, значит, у меня есть повод заявиться в гости.)

На лифте я поднимаюсь в отличном настроении. Решительная женщина, не стесняющаяся своих желаний, а не безропотная, вечно хнычущая любовница. Когда Д. открывает мне дверь, я широко улыбаюсь, намеренно не замечая некоторой двусмысленности его ответной слабой улыбки. Я беру его за руку, и он ведет меня на экскурсию по своей новой, довольно маленькой и жалкой квартирке. Едва он закрывает дверь крошечной, залитой солнцем спальни, уставленной еще не распакованными коробками, мы валимся на кровать — она все та же, но в этом тесном помещении, кажется, тоже уменьшилась — и приступаем к делу. Даже после двух лет связи от его поцелуев у меня все еще останавливается дыхание; это стоит того, чтобы терпеть и мучительное чувство вины перед Эриком, и все более частые приступы отвращения к самой себе.

Но что-то явно не в порядке — в конце концов, хоть и очень неохотно, мне приходится это признать. Я тянусь к пуговицам его рубашки, к пряжке ремня, но он довольно ловко и вроде бы шутливо уворачивается. Сам он едва прикасается ко мне и даже не пытается залезть под блузку, что для него абсолютно нехарактерно: Д. из тех мужчин, которые зациклены на женской груди. Через какое-то время поцелуи иссякают, и мы переходим к разговору. К совершенно идиотскому разговору: не о тех неприличных вещах, которые мы собираемся сделать друг с другом, как бывало раньше, а о кино. А вернее, о мультфильмах. Д. никак не может поверить, что я ни разу не видела «Команду Америка». Он включает лэптоп.

Какое-то время я покорно смотрю, хотя внутри у меня все кипит. Д. громко смеется. Так он обычно смеется, когда сам себе кажется очень умным, то есть гораздо чаще, чем следовало бы, зло думаю я. Мне-то совсем не смешно. Я терплю минут двадцать, а потом с тяжелым вздохом переворачиваюсь на бок. Д. нажимает на «паузу».

— В чем дело?

— Ни в чем.

— Но я же вижу.

Он улыбается мне. Д. никогда не выходит из себя. В худшем случае он может посмотреть на меня со снисходительной досадой. И еще он всегда улыбается, как бы я ни злилась, а, надо признать, злюсь я довольно часто и требую от него слишком многого. Мне уже давно хочется уверенности и определенности. А требовать этого от Д. совершенно бессмысленно. Наверное, мы оба чувствовали себя гораздо лучше до того, как я призналась ему в любви. Зря я тогда это сказала.

Я переворачиваюсь на спину и, несмотря на свое раздражение, невольно улыбаюсь ему в ответ.

— Ну и что, черт возьми, происходит? Какой во всем этом смысл?

— В чем?

— В этом! В нашем бурном романе без всякого секса?!

Он обнимает меня, и так мы продолжаем разговаривать.

— Послушай, мне сейчас так хреново… Я не хочу потерять тебя…

— Потерять? Я и не собираюсь теряться.

— Знаешь, я сейчас больше всего боюсь не оправдать твоих ожиданий в постели: вдруг я буду скучным, или пресным, или просто ничего не смогу.

Я смеюсь и прижимаюсь к его боку:

— Глупости-то не говори.

— Или наоборот, я буду великолепен, и ты разведешься с Эриком, а потом всю жизнь станешь упрекать меня за то, что я оказался не таким, как ты надеялась, и мы будем все время ругаться, и у меня выпадут все зубы, и потом до конца жизни ты будешь меня стыдиться.

Я больно щиплю его за руку.

— Ну что за чушь ты несешь? И этот твой пунктик насчет зубов мне уже надоел.

По идее, именно теперь наступает момент для примирительного секса. Раньше, когда я обижалась, злилась или начинала выдвигать ультиматумы, Д. не оставалось ничего другого, как только повалить меня на постель и затрахать до потери сознания. За последний год это происходило несчетное количество раз, и я уже с некоторым нетерпением ждала новой ссоры. Но сейчас все иначе. Мы только говорим, говорим и говорим. И мне требуется очень много, невыносимо много времени, чтобы понять, что же происходит. Он уже произнес свою бессмертную фразу о пенисе и «Команде Америка», а до меня все еще не доходит. Но, наконец, я понимаю: Д. говорит совсем не о том, что сегодня секса не будет. Или что его не будет на следующей неделе. Или до тех пор, пока я не исправлюсь и не стану менее требовательной. Он говорит, что секса у нас больше не будет никогда. Вообще никогда.

Я вскакиваю с кровати в панике, словно обнаружила в ней мерзкое ползучее насекомое. Прижавшись спиной к окну, как можно дальше от Д., я смотрю на него не отрываясь. Он лежит на спине и все еще улыбается. Потом делает жест, к которому я так привыкла за последние два года: не поднимая головы с подушки, он тянет ко мне руки, как голодный младенец; его пальцы зовут меня, поднятые брови изображают шутливое отчаяние, темные глаза широко раскрыты, мягкие губы манят. Никогда в прошлом у меня не было сил противиться этому нежному, ленивому желанию: я успокаивалась, прощала, смеялась и возвращалась в его объятия. Но сейчас я слишком хорошо понимаю, что он означает: «Побудь со мной еще немного, если хочешь… Но только совсем немного».

О господи!

Я начинаю всхлипывать, а он не спешит подойти ко мне. Д. знает, что я наконец-то поняла то, чего так долго не хотела замечать и что он понял уже давно. Я все плачу и плачу, но совсем не так, как плакала раньше, когда чего-то ждала и даже получала удовольствие от собственных слез. Еще никогда мне не было так холодно и так одиноко.

Теперь я стану частью другой посткоитальной мифологии, столь любимой Д. Не романтической саги о том, как звезды предопределили нашу встречу, а перечня его безумных бывших. Встану в один ряд с длинноногой блондинкой-моделью, которая путала президента Герберта Гувера с директором ФБР Джоном Эдгаром Гувером. И с неприступной испанской студенткой, которая все-таки не смогла устоять перед размером его члена. И со скучной выпускницей университета, на которой Д. едва не женился. Теперь к этим его бывшим пассиям прибавится и чокнутая, навязчивая, замужняя телка.

— Я не могу. Не могу, — бормочу я. — Мне надо идти.

Я хватаю сумку, и только тогда он пытается обнять меня. Это невыносимо. Я сжимаюсь от прикосновения его рук. Я не злюсь — о, как мне хотелось бы разозлиться! Как это было бы прекрасно. Я просто… меня просто больше нет. Мне хотелось определенности, и теперь я ее получила. И задыхаюсь под ее тяжестью.

Он провожает меня вниз и ловит такси. Он вытирает мне слезы и сам плачет. Я в первый раз вижу, как он плачет, но это уже ничего не меняет. Таксист ждет, а Д. на прощанье еще раз целует меня, и мое сердце на мгновение расцветает и снова умирает.

Мой брат, когда ему было лет одиннадцать, завел маленькую игуану и назвал ее Джеральдо. Как-то вечером мы были в гостях, вернулись довольно поздно, и брат сразу же пошел к себе в комнату. Мы все еще были на кухне, когда он прибежал туда с плачем: «Джеральдо умер!»