Серенький волчок - Кузнецов Сергей Юрьевич - Страница 58

Все трое помолчали. Наконец Иван спросил:

– Он что-нибудь сказал перед смертью?

Безуглов улыбнулся, криво, как в кино:

– Я был бы рад сказать, что его последние слова были "Машенька" или что-нибудь в этом духе, но не хочу врать. Он прошептал только: "Как больно".

– Когда Сережу убили, – начал Иван, – я долго думал, что сделаю с убийцей, когда его найду. Почему-то я был уверен, что это будет кто-то незнакомый, какой-нибудь грабитель, бандит, не знаю. Я представлял себе, как убью его, и мне становилось легче. Когда я понял, что это ты, я подумал, что никому ничего не скажу – просто ради Тани. Но пока я слушал тебя, я понял, что хочу жить по законам. Не по бандитскому принципу "нашел – убей" и не по христианскому "нашел – прости", а просто по закону. Извини, Паша, я сдам тебя ментам. Я готов дать денег на адвоката, пусть он докажет, что это был несчастный случай, состояние аффекта, преступление на почве страсти – неважно.

Пока Иван говорил, Маша смотрела на Безуглова. Она впервые видела убийцу, мужчину, который застрелил человека. Что сейчас происходит у него в голове? Что он думал эти три недели после убийства? Маша не сводила с него глаз и увидела, как при словах "на почве страсти" что-то дернулось у Паши в лице, словно рябь по воде, словно что-то вдруг выглянуло наружу – и поняла, что это ненависть, застарелая, испепеляющая душу ненависть, которую не излечит даже смерть мужчины, которого он ненавидел.

– Ты знаешь, – сказал Иван, – Я тебе не прощу не того, что ты убил, а того, что ты наговорил тут два дня назад, уже после Сережиной смерти. Ты его убил, а потом сказал, что он прожил свою жизнь как последнее говно. Вот этого я тебе никогда не прощу.

– Но это же все равно правда, – тихо ответил Паша.

Маша застегнула чемодан. Вещи почти собраны, осталась только сумка, но это утром. Она посмотрела на руку – без кольца пальцы словно незнакомые. Вспомнила, как Таня днем, целуя на прощание, шепнула: "Я знаю, ты ничего не сказала". Потом Иван подошел к Маше и спросил:

– Что будем делать вечером? – и Маша ответила:

– То, что мы не сделали до сих пор.

Иван молчал, и она продолжила:

– Я никогда не была Сережиной невестой, теперь ты знаешь. Надо было сказать об этом в первый же день, но было неудобно, как будто я предаю его прямо над свежей могилой. Я даже не знала его толком, как ты этого не понял в Праге? Вот теперь Безуглов сказал правду: между нами никогда ничего не было. Я абсолютно свободная женщина.

– Я понял, – кивнул Иван. – Я пойду, сделаю еще несколько звонков. А ты поезжай в отель, собирай вещи. Как только освобожусь, приеду к тебе.

– Позвонишь снизу? – улыбнулась Маша.

– Нет, – ответил Иван очень серьезно, – просто зайду в номер.

И вот теперь она сидела в номере и смотрела на часы. Какая странная все-таки получилась поездка, она уезжает завтра, а так ничего и не поняла. Кем на самом деле был Сережа Волков? Как она оказалась Сережиной невестой? Далекая любовь – самая надежная, в ней нельзя обмануться, сказал Горский по телефону. Если любишь девушку, которая не знает об этом, да и вообще живет в другой стране, снимаешь с себя ответственность за тех, кто рядом с тобой.

Будет ли она любить Ивана, когда вернется в Израиль? Или то, что случится сегодня ночью, останется просто еще одним воспоминанием, московскими каникулами, может, темой для какой-нибудь картинки, из тех, что не на продажу, а для себя. Маша чувствовала: что-то изменилось за последние несколько часов, еще до того, как она поговорила с Иваном. Наверное, ей было жалко Таню, наверное, она отпустила бы Безуглова. Сидя на закрытом чемодане, она поняла, что совсем по-другому видит теперь Ивана. Молчаливый мужчина, так интриговавший ее эти недели, оказался жестким, сильным человеком, настоящим порождением российских девяностых. От его таинственности не осталось ни следа. Она поняла, что больше не хочет его – по крайней мере так, как хотела. Вовсе не желание, что-то совсем иное, заставило ее сегодня сказать "приходи ко мне" – и только сейчас, в номере, она поняла, что это воспоминание о маме и дяде Сене, мысль о том, что, если она уедет завтра, так ничего ему и не сказав, то всю жизнь будет чувствовать, что упустила свой шанс, свою возможность любви и счастья. Ну вот, мама, подумала Маша, видишь, воспитала дочку, все не напрасно.

Как обидно, думала Маша, что он придет к ней именно сегодня, когда уже поздно, ненужно, неинтересно. Еще вчера вечером, после поездки к Дашеньке, она была бы счастлива, а сейчас… сейчас, если честно, хочется сказаться больной, все отменить, спуститься вниз и ждать в холле. В самом деле, лучше бы они пошли напоследок в "Кофе Бин", выпили бы эспрессо с Денисом, выслушали бы новый анекдот. Маша вспомнила Майбаха: как он старался оставить их вдвоем, как гладил по руке в первый московский вечер, как показывал город и не давал скучать. Хороший, подумала она, милый. Жалко, что больше не увидятся. А ведь Ивана теперь не отменишь, взрослая девушка, не динамистка, чувство долга, все такое. Фу! Глупо вышло, не вовремя как-то. Впрочем, ладно – она посмотрела на часы. Еще есть время принять ванну – последний раз в Москве.

Колыбельная

Бывало, засыпаешь вечером, особенно если один, никого нет рядом, в квартире так тихо, что слышно, как скрипнет дверь у соседей сверху, маленький мальчик ночью идет по квартире, босыми ногами по паркету, тук-тук, каждый звук слышен, каждый шорох, будто с тобой происходит, тук-тук, сердце в груди, ток крови в ушах, тук-тук, босые ноги по холодному паркету, прыг в кровать, под одеяло. Что не спишь, Сереженька, что случилось?

Я не знаю, мама, мне приснился какой-то сон, не понял даже о чем, там были все герои сказок, они были все вместе, вперемешку, Крокодил Гена, и Чебурашка, и Три поросенка, и Лисичка-сестричка, и Дядя Федор, Пес и Кот тоже были, и Красная Шапочка, и Иван-Царевич, и Маша с медведями, но они были совсем, совсем на себя не похожи, ни на тех, которые в книжке, ни на тех, которые в мультиках. Они не были злые, мама, нет, они все были добрые, но совсем чужие, совсем незнакомые.

– Ты испугался, маленький?

Нет, мама, нет, чего мне бояться. Я тоже там был, я был Серым Волком, я рыскал по лесу, я приходил в гости к Лисе, в домик к Красной Шапочке, к трем поросятам. Я никого не ел, что ты, мы все дружили, они были рады меня видеть, приглашали заходить еще, только Наф-Наф не открыл мне дверь, но мне было совсем не обидно, потому что там были и другие, из самых разных сказок, может, взрослых, которые я еще не читал.

– Значит, это был хороший сон, Сереженька?

Хороший, мама, конечно, хороший. Только, знаешь, мне было там так грустно… там нигде не было ни тебя, ни папы.

– Это только сон, мой маленький. Давай ты ляжешь на бочок, сложишь ручки вот так, слышишь, тук-тук, сердце в груди, ток крови в ушах, тук-тук, дай я спою тебе колыбельную: баю-баю-баю-бай, спи скорее, засыпай, закрывай глаза, заноси слеза, из-под век, из темноты выходят герои сказок, в субботу, в час ночи, шествие волшебных фигур, серенький волчок, спи, маленький, спи, никто не придет, ты сам Сережа, ты сам Волков, ты сам серый волк, чего тебе бояться, кто придет, и ухватит, и укусит, кто утащит во лесок, кто понесет далеко, за тридевять земель, за темные леса, за быстрые реки, туда, где взрослая жизнь, где каждый отвечает за себя и за других, за то, что сделал сам, за то, чему позволил случиться, где тихо-тихо звучит бай-бай-баю-бай, спи скорее, засыпай, улетай, залетай, за леса, заколдованные леса, неведомая краса мира, нежность, нежность, рука ложится на затылок, сон приходит серым волком, хватает за бок, уносит куда-то, сон, глубокий сон.

33

Снова – льется вода, пена пористыми сугробами вокруг тела, пузырьки щекочут спину, музыка из комнаты, закрыты глаза. Маша уезжает завтра утром, уже попрощались. Самолет унесет ее прочь от России, словно ветер смерти, отрывающий душу от безжизненного тела. Приятного путешествия, have a nice trip[9], дорогая, неизвестно, увидимся ли мы когда-нибудь. Черные спирали волос, одинокое кольцо на пальце, мягкий южный говор. Сквозь журчание воды и плеск далекой музыки я снова слышу тебя. До свиданья, до свиданья, напишу тебе е-мэйл, расскажу, что сталось с этим городом, вряд ли ты сюда вернешься, на развалины жизни, которой ты и не знала, прощай, Маша, прощай.