Серенький волчок - Кузнецов Сергей Юрьевич - Страница 28

– Хочешь, пойдем вместе, выпьем где-нибудь кофе.

– Давай, – кивнула Маша, – пойдем, выпьем где-нибудь кофе.

15

Сидели в "Александрии" на Цветном, пили кофе, пытались говорить о чем-нибудь нейтральном, забыть чудовищные похороны. Маше одинаково неприятно было вспоминать толпу стариков, отвратительных в своем изгойстве, и самоуверенных богатых яппи, которые с презрением смотрят на людей, ограбленных тем же государство, что позволило им самим подняться. В Израиле все-таки проще: там даже получая много денег никогда не чувствуешь, что разбогател за счет ограбленных соотечественников.

– Анекдоты возвращаются, – говорил тем временем Вадим. – Долгое время в России не было анекдотов. Реально, как только началась гласность, кончились анекдоты, потому что сама реальность менялась так быстро, что не поспеть. А потом появились анекдоты про "новых русских", и все снова завертелось.

– А про Ельцина есть анекдоты? – спросила Маша.

– Конечно, – сказал Вадим. – Отлично помню, первый появился году в 96-м. Приходит к Ельцину старушка, говорит: "Подайте, Борис Николаевич!", а он отвечает: "Как я тебе подам, у меня же ни мячика, ни ракетки нет!". Его стали рассказывать, как раз когда Ельцин начал болеть, и я сразу понял, что вот оно, случилось: он превратился в Брежнева – больной, впадающий в маразм, герой анекдотов, глава великой державы.

Сегодня Абросимов был еще словоохотливее – то ли потому, что не было Дениса, то ли просто пытался забыть поминки.

– Мы стоим на пороге нового застоя, – говорил он, – так что самое интересное ты пропустила. Застой – это очень хорошо, это комфортное, приятное время. Денис прав в одном: все эти старики должны уйти, уехать в деревни, умереть своей смертью в конце концов, короче – самоустраниться. Как раз для того, чтобы к их детям вернулось звездное время их собственного поколения – семидесятые годы, когда можно было ничего не делать на работе, выпивать с друзьями и ругать власть. Мы теперь сидим не на кухнях, а в кафе, до власти нам нет дела, но ощущение стабильности – поверь, оно возвращается.

– А сколько людей в России могут себе это позволить? – спросила Маша.

– В России – не знаю, – ответил Абросимов, – а в Москве – все, кто захотят. Я имею в виду, конечно, молодых. Сейчас тот, кто хочет работать, без денег не останется. Ты посмотри, вот Света Мещерякова – она вообще приехала из Бреста, в Москве появилась в 17 лет, ни знакомств, ни связей, ни образования. А посмотри сейчас? А если уж тут родился – то возможностей столько, что глаза разбегаются. Главное, мы проскочили девяностые, когда запросто могли убить. Теперь все очень просто: работаешь, получаешь деньги, тратишь и счастливо живешь до самой смерти. Это был просто переходный период, а теперь все наладилось.

Они взяли еще по чашке кофе, Вадим нахваливал горько-пряный вкус Гватемала Антигуа.

– Ты знаешь, – сказала Маша, – я много где пила кофе, но только в Москве люди считают своим долгом разбираться в сортах. Обычно все просто заказывают "капуччино" или там "эспрессо", а вот объяснять, что Де Бальзак жирный, но не горький, а Монсун Малабар сушится на ветру – да никогда!

– Кто тебе сказал, что Де Бальзак жирный? Не бывает жирного кофе! Это просто кофе сильной обжарки, зернышки лоснятся, потому что масла выходят на поверхность. А на вкус кофе жирным не бывает.

– Хорошо, – согласилась Маша, – не бывает. Я об этом и говорю: кто бы в Праге или у нас в Израиле стал спорить о том, что значит "жирный" кофе?

– Мы просто научились ценить простые радости жизни, – ответил Вадим. – Знаешь, что главный символ нашей эпохи? Шестисотый мерседес? Интернет? Карточка VISA? Нет, нет и нет! Символ нашей эпохи – электрическая зубная щетка. Это не предмет роскоши, не необходимый предмет и не предмет, облегчающий жизнь. Это – комфорт в чистом виде. Излишество, вещь, которую не будешь покупать себе сам. Мне, например, ее подарила Аля Исаченко.

– А у меня нет электрической зубной щетки, – сказала Маша.

– Я тебе подарю, – сказал Вадим. – Это как барака, божественная благодать, которую надо передавать другим людям.

Маша смутно помнила, что такое барака и спросила:

– Разве у суфиев есть электрические зубные щетки?

– Не знаю, – ответил Абросимов. – Из всех моих знакомых на суфия больше всего похожа Света. У нее щетка есть. Я ей подарил. А ты, когда спрашиваешь про зубную щетку и суфиев, находишься в плену у стереотипа. Суфий или там настоящий буддист обязательно живет в горном монастыре, ходит по дорогам в рубище и все такое прочее. На самом деле настоящий буддист знает, что сансара и нирвана – тождественны. То есть нет разницы – в монастыре, в рубище или в костюме от "Бриони" на новом "саабе". Главное – настоящий святой должен испытывать благодать и радость жизни.

– Матать эль, – сказала Маша, – это на иврите.

– Ну, я же не антисемит, – снисходительно кивнул Абросимов. – У евреев тоже богатая мистическая традиция. Хасиды. Народ книги, опять-таки. Не все же анекдоты про них рассказывать. Про вас, то есть.

Маша уже привыкла к этим выпадам и лишь кивнула: мол, хорошо, отметился, давай дальше про интересное.

– Так вот, анекдоты, – сказал он, – с комментариями. Лучший в моей коллекции такой. Плывет по морю роскошный корабль, лайнер, все танцуют, играет музыка, выходит капитан и говорит: "У меня две новости – хорошая и плохая. С какой начать?". Ну, все, разумеется, кричат "с хорошей". Капитан раздувает грудь и торжественно объявляет: "Мы получили тринадцать "Оскаров"

Маша засмеялась. Она знала в Израиле девочку, которая посмотрела "Титаник" тринадцать раз, по числу золотых статуэток. Правда, это случайно вышло, но все равно.

– А какой комментарий? – спросила она.

– А какая вторая новость? – спросил Абросимов.

– Ну, про айсберг, – сказала Маша.

– Нет. Плохая новость – что нас всех не существует. Мы все – только в кино.

– Круто, – сказала Маша и подумала, что Марику понравилась бы эта шутка. Марику вообще понравилось бы в Москве, если б он доехал сюда.

– Это Света придумала, – сказал Абросимов. – По-моему – гениально.

Он замолчал, глядя, как его пальцы, словно чужие, ломают зубочистку за зубочисткой.

– Наверное, это большая удача, – сказал он наконец, – что мы встретились. Я понимаю, что это – огромное счастье. Ни с чем не сравнимое. Она совсем, совсем другая. Не такая, как все, кого я встречал. Ты сама видишь, она феноменально, фантастически одаренная. Все эти ее игры, эта викка, оно все наносное, потому что… ну, просто бывают люди, через которых Бог с нами говорит. И я чувствую, что Он обращается ко мне, но не понимаю, что хочет сказать. Чувствуешь себя дураком, и это как-то очень тяжело, ты же видишь, я даже не в силах уже скрывать. Мне было так хорошо эти годы, у меня все было – деньги, работа, друзья, девушки на потрахаться и девушки на поговорить. Все так прекрасно начиналось, ты не поверишь. Кто бы мог подумать, что кончится так позорно, так стыдно.

– Ну, это же с каждым может случиться, – сказала Маша. – Чего тут стыдного?

– Стыдно, стыдно, – с какой-то злостью повторил Абросимов. – Я же взрослый человек, я же умею управлять своей жизнью, не подросток пятнадцати лет, с первой любовью и гормоном в крове. Попробовали – не получилось, попытались – не срослось, разбежались, остались друзьями, все хорошо. Все же так хорошо: работа, друзья, деньги, почему же, почему так чудовищно плохо, а?

Он посмотрел на Машу. Она беспомощно молчала. Наверное, она бесчувственная эгоистка, но она не понимает Абросимова. Наверное, потому, что не может представить, чтобы она так переживала из-за любви. Вот, например, Иван – да, он ей нравится. Но если ничего не выйдет – а ничего, скорее всего, и не выйдет, – она спокойно улетит в Израиль и иногда будет Ивана вспоминать.