Серенький волчок - Кузнецов Сергей Юрьевич - Страница 19

Она вспомнила Борю Цейтмана, Марикова приятеля, у которого в девяносто пятом, при взрыве на углу Яффо и Кинг-Джордж погиб старый, еще со времен Союза, друг. До этого случая она встречала Цейтмана пару раз, был он полный кучерявый живчик, вечно сыпал каламбурами и псевдоодесскими шутками – и увидев его через месяц после взрыва, она не узнала его. Он молча сидел в углу, почти не пил и ушел рано. Марик рассказывал, что потом Боря вроде оправился, только по возможности старался избегать поездок в Иерусалим и не любил разговоров за политику. Тогда Маша пыталась представить – каково оно, терять друзей. Похоже ли на отъезд в другую страну, когда прощаешься на перроне с Милкой, Зиной и Оксаной, целуешь в губы Олега, хотя роман давно закончился, плачешь, обещаешь писать и садишься в вагон, потому что мама кричит, что поезд сейчас уйдет и вы останетесь здесь навсегда, в этом проклятом городе, в городе, где прошла вся жизнь, если не считать вылазок в Крым, набегов на киевскую родню и той самой поездки в Москву? Только если это не проводы, а похороны, знаешь наверняка, что никаких писем не будет – да впрочем, не было их и после приезда в Израиль, потому что захлестнула новая жизнь и сначала все откладывала, потом – потеряла записную книжку, вместе с сумкой забыла в автобусе, и все, с концами. Да, Маша знает, что такое отъезд, но что такое смерть – не знает, хотя недавно ей кто-то рассказал, что Оксана умерла, разбилась в горах, но это не считается, потому что они не виделись столько лет и даже писем не писали, так же, как не считается дядя Сеня, умерший два года назад, хотя он-то письма писал, и Машина мама все звала его приезжать, а он говорил, нет, мол, его мама старая, никуда из Харькова не уедет, и он, значит, тоже останется. Сенина мама, поди, жива до сих пор, а сам дядя Сеня умер от рака легких, Николай Литвиненко, сосед, позвонил маме, разыскал телефон в записной книжке, рассказал, что Сеня их с Машей до последнего дня вспоминал, велел позвонить, передать, что кланяется и просит быть счастливыми. Мама плакала, говорила, дурак он, что не поехал, здесь бы вылечили, все было бы хорошо, дали бы квартирку, жили бы рядом, а все из-за старой грымзы, его матушки, та еще ведьма, родную внучку ни разу не видела.

Тогда Маша даже переехала к маме на две недели, боялась оставить одну. Неужели Ивану сейчас так же плохо? Как должны страдать молчаливые мужчины, если они не могут плакать и биться, как женщины? Надо сказать ему что-то, как-то утешить, хотя какие уж тут утешения.

Китайский ресторан, куда Иван повел Машу обедать, находился в здании Нового МХАТа.

– А мне говорили, что в Москве теперь опять в кино показывают фильмы, а в театрах – спектакли, – съязвила Маша.

Иван объяснил, что спектакли идут своим чередом, а "Джонка" – просто чтобы дотировать билеты.

– Зачем?

– Для бюджетников, – ответил Иван и пояснил: – Ну, учителя, врачи… бедные, одним словом.

У входа в зал стояло большое рулевое колесо, как на корабле, в пластмассовом ручье плавали пластиковые уточки. Иван заказал рыбу в кисло-сладком соусе, а Маша – баклажаны в чесночном. Официантка в каком-то подобии кимоно сразу принесла чайник зеленого чая.

– Популярное место, – сказала Маша, заметив, что в зале почти нет свободных столиков.

– Полгода назад было модное, – поправил Иван, – а сейчас только ланч дешевый. А то ты знаешь – по ценам мы на втором месте после Токио.

Похоже, местная дороговизна была предметом особой гордости москвичей. Однако, посмотрев в меню, она увидела, что ланч стоит каких-нибудь 15 долларов, раза в два дешевле, чем в Израиле. Маша удивилась, поскольку не знала, что исследования, на которые любили ссылаться москвичи, делались иностранцами в расчете на таких же богатых приезжих как они, которые не затоваривались по выходным на рынках и жили в отелях, а не в квартирах, фактически задаром доставшихся им при советской власти.

Принесли еду, Иван взял палочки, а Маша попросила вилку: палочками она умела, но не любила. Марик несколько раз пытался ее приохотить, впаривая про эзотерическую составляющую процесса, но капнув кисло-сладким соусом на рукав, Маша объявила, что приходит в ресторан есть, а не заниматься эзотерикой – и потому хочет, чтобы ей принесли вилку.

Некоторое время ели молча. Собравшись с духом, Маша сказала:

– Послушай, я хочу тебя спросить…

– Конечно. – Иван угрюмо кивнул и тут же улыбнулся, будто спохватившись.

– Расскажи мне о Сереже. Я ведь на самом деле очень мало о нем знаю. Мы не виделись много лет, а в Праге все было так стремительно…

Иван отправил в рот кусок рыбы, следом забросил щепоть коричневого от соевого соуса риса, глотнул из чашки. Он молчал, и Маша сказала:

– Послушай, если тебе трудно об этом – тогда не надо. Я только…

– Нет, я скажу… просто не очень понимаю, что тебе рассказать.

– Ну, расскажи, как вы познакомились. Как общались, как время проводили.

– Как познакомились – не помню уже. На картошке, наверное. После института заходил к нему иногда, ну, пива выпить, потрепаться. Он любил пиво.

Снова рис, глоток чая. Пауза.

– А году в 1995-м я свернул свой бизнес. А Сережа работал в "Нашем доме", позвал к ним.

Еще – палочки, кусок рыбы, рис, чай, пауза. Маша подумала, что Иван также катает во рту слова, будто пробуя их на вкус перед тем, как произнести. Может быть, от этого они казались такими весомыми, значительными и тяжелыми, точно комья могильной земли.

– А потом мы с ним вместе работали. И иногда отдыхали.

Он снова улыбнулся, на этот раз – совсем грустно.

– Мы только однажды поссорились, довольно давно. Он увел девушку у нашего друга. И я сказал, что так не поступают.

Глотнул чай, отложил палочки, снова улыбнулся.

– А он ответил, что вообще не поступает. Что как-то все происходит само собой. Без его участия. Ты понимаешь?

Она кивнула. Конечно, она слышала, что надо позволить событиям случаться и тогда все будет хорошо. Марик любил так говорить в промежутках между работами, когда лежал на диване и ждал, когда кто-нибудь пришлет ему выгодное предложение. Что самое удивительное, так оно обычно и происходило.

– А я не понимаю до сих пор, – продолжал Иван. – Люди разбивали себе головы, зарабатывали деньги, теряли их, разорялись и снова богатели – а Сережа все это время дрейфовал, плыл по течению. Я прятался на даче, боялся, что дома убьют, отослал подругу на Кипр, а она там прибилась к кому-то еще, купил квартиру в высотке на Восстания и через месяц продал ее в два раза дешевле – деньги срочно понадобились. А Сережа сначала работал в каком-то институте, потом – в каком-то кооперативе, потом – в "Нашем доме". И вот уже три года у нас одна и та же зарплата, мы ездим вместе в отпуск, выпиваем иногда, ужинаем, будто у нас одна жизнь на двоих. А теперь его убили, а меня – нет. Может, мы случайно поменялись, а?

Иван замолчал.

– Послушай, – сказала Маша, старательно подбирая слова, – я знаю, как он тебя ценил, вы были настоящие друзья. Не казни себя, ты ведь не виноват в том, что случилось. Я думаю, если бы Сережа был жив, он бы посмеялся над твоими переживаниями.

Маша продолжала говорить, глядя, как Иван кивает головой, говорила, не зная, слышит ли он, надеясь передать ему свое сочувствие, симпатию, нежность. Она протянула руку через стол и тихонько сжала пальцы Ивана, как вчера Денис – ее кисть в "Петровиче".

– Тут ничего уже не поделать, он умер, ты только помни, что он тебя любил, ты был ему дорог, – говорила Маша, а про себя думала: что я несу? Откуда я знаю? Что я вообще знаю про Сережу Волкова, кроме того, что он зачем-то называл меня своей невестой? Впрочем, все это было неважно: она сжимала пальцы Ивана и повторяла одни и те же фразы, пока слезы не полились у нее из глаз, и Иван свободной рукой не протянул ей салфетку.

Она вытерла слезы и сказала:

– Прости.

– Это ты меня прости, – ответил Иван. – Не надо было мне об этом.