Аэропланы над Мукденом - Матвиенко Анатолий Евгеньевич - Страница 24

Самохвалов, о судебных баталиях наслышанный в весьма ограниченной степени, с интересом наблюдал, как адвокат работал с перечнем кандидатов в присяжные.

— Шестеро из них, никак не обосновывая, отведет прокуратура. Мы отметаем остальных, остается восемнадцать. Снова жеребьевка, двенадцать присяжных будут выносить вердикт, остальные запасные. Я всегда нумерую их, от наиболее благих нашим задачам до тех, кого ни в коей мере не хочу в присутствии узреть. Вычеркиваю названных прокурором и заявляю отвод оставшимся самым большим нумерам, пока не получатся означенные восемнадцать.

Плевако показал номерованный перечень фамилий.

— Глядите, Петр Андреевич. Столоначальник из губернского аппарата — сразу вон, этот Трубецкому в рот смотрит и с ложки у него ест. Земский коллежский регистратор от князя подальше, но все едино зависим. Агент страхового общества — уже лучше. Начальник отряда лазальщиков пожарного общества — совсем хорошо, они понимают вкус опасности. Так, это что за фрукт? Чего только у вас в Минске не увидишь — «ученый еврей Осип Яковлевич Гурвич» из канцелярии губернатора.

Самохвалова дернуло обобщение — «у вас». Минчанином он себя отнюдь не считал.

— Ладно, с национальностями разберемся потом. Если окажется много евреев — вызову Менделя, чтоб привлечь их симпатии, да с раввином поговорю. Но уверен, что прокуратурой не забыты ваши шашни с логойскими иудеями. Требование Гольденвейзера отдать главу полиции под суд наш друг Софиано до пенсии запомнил. Поэтому ученый Гурвич выпадет из списка в прокурорской шестерке отводимых.

Плевако отметил как опасное лицо преподавателя польской и белорусской словесности — бог их знает, националистов. Трубецкие хоть и русские, но давно здесь, так сказать, «свои оккупанты». Самохвалов же для них — абсолютный варяг.

Адвокат пробежался по кандидатам и начал сначала. Теперь он смотрел возраст будущих присяжных и прочие сведения о них, которые сумел добыть негласно. Молодых проще склонить на свою сторону, они романтики. Возрастные почитают осторожность за благодетель.

Слушание дела по обвинению Самохвалова растянулось на три дня и стало самым громким событием минского лета. Стараниями поверенного в губернский город стянулось более десятка репортеров: он полагал, что максимальная публичность процесса затруднит судебный произвол.

Невиданный аншлаг царил в здании окружного суда на Соборной площади, 14. Городской театр, с нелегкой руки князя Трубецкого построенный, подобного наплыва давно не видывал. Билеты на Плевако разошлись бы по десять целковых.

Начальная часть разбирательства и допросы участников прошли совершенно спокойно. За обвинение отдувался уже знакомый товарищ прокурора Иван Петрович Софиано. Прокурор окружного суда статский советник Александр Александрович Степанов, чуя мерзкий душок предстоящего процесса, спихнул участие в деле на заместителя, но ошивался в зале, своим присутствием показывая губернатору: не извольте волноваться, ваша светлость, я здесь и все под присмотром-с. Не сговариваясь, к такому же решению пришел председатель суда, отправив на баррикады товарища председателя и двух рядовых судей.

Обвинитель гнул продуманную линию, потом Плевако привычно перехватывал инициативу и упорно продавливал тезисы защиты. Каждый ответ подсудимого и свидетелей неуклонно подтверждал, что Александр Трубецкой сам и по своей инициативе нарушил мыслимые и немыслимые правила обращения с взрывчатым веществом, покончив с собой так же верно, как если бы запихивал порох не в пушечный обрез, а в собственное отверстие. Присяжные — пара мелких чиновников, лавочники и разночинцы — с восторгом внимали публичному уничижению губернатора, который выставлялся как самодур и изначальный инициатор бездумных действий, приведших к трагедии. Князь наливался красным, потом темно-пунцовым, затем к его палитре примешался некий синеватый, не известный живописцам оттенок.

Обвинитель и защитник привычно пикировались, заявляли протесты на действия друг друга, требовали отклонения вопросов противной стороны. Словом, ломали комедию состязательного судопроизводства, но не слишком нагнетали обстановку.

Больше всего адвокат выдавил из Талызина. Когда на артиллериста было уже больно смотреть, Плевако раскрыл Уложение о наказаниях уголовных и зачитал статью седьмую: «Зло, сделанное случайно, не только без намерения, но и без всякой со стороны учинившего оное неосторожности, не считается виною», затем спросил, считает ли военный, что именно так стоит расценивать действия Самохвалова. Талызин согласился, к явному оживлению присяжных и зала, но тут встрял председательствующий, обвинив адвоката в принуждении неюриста к юридической квалификации факта. Эпизод было приказано вычеркнуть из протокола, но тут поверенный стал в позу и заявил:

— Господа присяжные заседатели! Вам, не имеющим юридического университета за плечами, также предстоит ответить на вопрос виновности, однако я не смею сомневаться в вашей способности разрешить дело, исходя из здравого смысла и совести. Прошу заметить, что господин председательствующий распорядился вычеркнуть из протокола цитированные мной слова Уложения о наказаниях, утвержденного лично Государем Императором, Самодержцем Всероссийским, помазанником Божьим. Прошу занести это в протокол.

Зал замер, словно морозом повеяло. Плевако притянул за уши небрежение к закону и извратил намерение судьи. Однако в таком толковании получился недвусмысленный намек на публичное непочтительное отношение надворного советника к документу, скрепленному высочайшей подписью, и, следовательно, общую политическую неблагонадежность судейского чина. В воздухе запахло проблемой, по сравнению с которой дело Самохвалова виделось мелкой шалостью.

Секретарь поднял глаза на председательствующего, молча спрашивая: что писать-то? Тот обреченно дернул бакенбардами — пиши что хочешь, бумага стерпит. После этого ни единый протест обвинителя о недопустимости эскапад Плевако не был удовлетворен.

Вечером накануне судебных прений и оглашения вердикта, адвокат баловался чаем с компаньонами-авиаторами.

— Много разных людей повидал, но губернатора я решительно не понимаю, — рассуждал Петр Андреевич. — Все уже с очевидностью доказано, нет бы на сделку пойти, хотя бы об изменении статьи. Сидит, шевелит усами, сверлит глазами, бордовый до синевы — однако ни в какую. А когда под присягой свидетели княжеское обещание приводили, ну когда они с сыном слово дали, что опыты делают на свой страх и риск, он дернулся, но промолчал.

Отхлебнув чаю, Самохвалов даже улыбнулся от своей наивности. Даже если бы он расписку с Трубецких взял, что бы изменилось?

— А перед кем господа хорошие слово давали? Пред вами, безродный вы наш? Так вы для них — быдло. Поверьте незаконнорожденному, пока я наверх по судейскому делу не пробился и титул не получил, оставался в их глазах бессловесной скотиной. Посему по отношению к вам они склонны вести себя, как такое же быдло, что их внутреннему настрою как нельзя лучше подходит. Да что купеческому сыну, князь и контр-адмиралу в глаза плюнет. От превосходительства до светлости изрядная дистанция.

Можайский досадливо кивнул. На флоте контр-адмирал — величина, командующий отрядом кораблей или даже эскадрой. Капитан корабля — бог на борту, а контр-адмирал бог над богами. В Питере же генерал-майоров, контр-адмиралов, гвардейских полковников и прочих пролетариев генеральского сословия в десять раз больше, чем матросов на верхней деке фрегата. Княжеских фамилий сколько, сорок? Вот и разница.

— Завтра серьезная драка предстоит. Софиано в угол загнан, но он не дурак. Хотя и не знает, чем я его удивлю, — от предвкушения схватки Плевако даже зажмурился.

Несмотря на личный интерес в исходе дела, авиаторы решительно не понимали, какое удовольствие можно получить от судебного крючкотворства. Разве что извращенное. Они еще не видели моноспектакля «Судебная речь».

Товарищ прокурора имел преимущество, зная приемы известного московского адвоката из прессы. Он проанализировал наиболее сильные стороны позиции защиты и построил речь, желая застать поверенного врасплох. Софиано неожиданно согласился с линией защиты, что Александр Трубецкой грубо нарушил правила обращения с порохом, пренебрег разумной предосторожностью и поплатился. Но Самохвалов, автор и хозяин «Самолета» обязан был категорически настоять, просто костьми лечь, убеждая, что эксперимент опасен. Если бы подсудимого связали и забрали аппарат силой, тогда он мог бы заявить о непричастности. Прямой приказ губернатора — просто просьба, которую авиатор мог оставить без внимания.