Подобно тысяче громов - Кузнецов Сергей Юрьевич - Страница 45

Ничего я не помню, говорю магнитоле. Спит Москва, спит метро, алкаши на снегу, бизнесмены в роскошных квартирах. Лишь в палатке ночной по ноль-пять и ноль-семь, только кучки старух у закрытых дверей продают колбасу, сахар, хлеб, получают купюры и прячут в карман, а потом часть отвалят ментам. Мужская рука на моем бедре чуть выше резинки чулка. Тихий голос поет:

я не просыпаюсь. Алкогольные волны, машина «вольво», рука на бедре.

Что значит – жить? Значит – верить в чудо, в семь лепестков, в исполненье желаний, верить в любовь и от жизни не ждать ничего. Все обещанья сбываются, я уже знаю. Едем к Леньке домой, я сниму туфли в прихожей, пойду прямо в спальню, лягу на спину, скажу ну же – и так изменю в первый раз. Постараюсь себя убедить, что просто по пьяни.

Что значит – влюбиться в старого друга? Избегать его взгляда на людях, встречаться тайком, ждать телефонных звонков, торопливых свиданий, беглых касаний, ждать, пока Ромка уедет в Нижневартовск или Хабаровск, заказывать водку и «маргариту», бейлис, «кровавую мэри», наливать до краев, выпивать залпом, нетвердо стоять на ногах, идти, чуть шатаясь, ложиться на спину, шептать иди же ко мне, двигать бедрами, ловить ритм, засыпать, обнявшись.

А вот еще был случай. Однажды Никите принесли амстердамской травы. Он забил косяк «на двоих», мы дунули – и тут меня срубило. Почти мгновенно. Никогда не было так плохо, честно. Состояние high было где-то между третьей и четвертой затяжкой – и тут же сменилось тошнотой и ощущением полного бессилия. Несколько часов я сидел на полу и слабо мычал. Наверно, если обычный человек выпьет залпом бутылку спирта, будет то же самое: опьянение сменяется отравлением так быстро, что не успеваешь получить удовольствие.

Помню, в какой-то момент я рассматривал портрет Боба Марли – уж не знаю, почему он висел у Никиты на кухне. И вот я сижу на полу, меня тошнит, Марли на меня смотрит, а я думаю: Боб Марли был антихрист. Потому что призывал всех курить траву, если кто не понял. Я сижу на полу, меня тошнит, понятно, что нормальный человек добровольно не будет такого с собой делать. Значит – колдовское наваждение, можно сказать – сатанинское. Смешно: я напрочь забыл, что никто не заставлял меня курить. Нет, сейчас-то я помню: я сам уговаривал Никиту забить покрепче и не скупиться. А тогда самое ужасное было, что я никак не мог выйти из этого состояния.

Поезд едет вдоль знакомой кирпичной стены. Разноцветные пятна граффити. Антон сидит у окна, думает: самое ужасное – я никак не могу отсюда выйти. Куда уж выйти, поезд едет, усадьба Сидора все ближе, наша история движется к развязке. Может, надо было раньше спохватиться? Может быть. А пока остается только сидеть, смотреть в окно, думать…

А вот еще был случай. Несколько лет назад решил я раскурить одну свою приятельницу. В первый раз. Она не курила никогда. Говорят, в первый раз плохо вставляет – ну, я и забил «с запасом». Наверное, опять не рассчитал – она затянулась два раза, села на пол и сказала: Я хочу выйти из этого самолета.

Знакомая стена, заклинания футбольных команд. Антон тоже хотел бы выйти из этого самолета. От поездки на дачу к Белову он не ждал ничего хорошего. Думал сказаться больным, но решил: это будет малодушно. Как сказал бы Кастанеда: это не путь воина. Ну, или как-то так – том про путь воина еще не перевели, Антон знал его только в пересказе Горского. Но всю дорогу повторял: хорошо бы выйти из этого самолета.

Шлепая под осенним дождем, Антон повторял себе под нос, точно мантру: мне ничего не грозит, мне ничего не грозит. Смысл мантры, как известно, заключен не в словах, а в их звучании, но слово и звучание совпадают только в сакральных языках. Сакрален ли русский язык? И если нет, то каков подлинный смысл этой мантры? И есть ли он вообще? Сработают ли слова как заклинание – а если да, то как именно? Может, на языке, внятном Неведомым Божествам, мне ничего не грозит значит сегодня я умру. Впрочем, может, так оно и есть на самом деле: что тебе может грозить, если знаешь, что умрешь сегодня?

Резкий гудок за спиной. Блестящие под дождем черные бока иномарки – сразу видно роскошной. Впрочем, Антон не разбирался в машинах и считал любую иномарку роскошной. Возможно, подумал он, на этой машине уже много лет неприлично ездить. Надо Костю спросить, пусть объяснит, что к чему.

За рулем сидел Леня Онтипенко. Подбросить? спросил он.

Антон кинул мокрый рюкзак в багажник и сел на переднее сиденье. Из динамиков Борис Гребенщиков пел что-то про кокаин.

– А вы еще слушаете БГ? – спросил Онтипенко.

– Ну, редко, – ответил Антон. – Лет пять назад слушали.

– Да, – кивнул Онтипенко, – сейчас Гребень уже не тот.

– Я хаус сейчас слушаю, – сознался Антон.

– Хаос? – переспросил Онтипенко.

– Ну, электронную такую музыку, – сказал Антон. – Знаешь, техно, транс… всякое такое.

Онтипенко кивнул. Откуда-то из-под темной воды по-прежнему доносился голос Гребенщикова.

– Ты не знаешь, – спросил Онтипенко, – зачем нас Сидор собирает?

– Ну, кажется, хочет довести до конца расследование. – И, поколебавшись, Антон прибавил: – Его как-то смерть Зубова взволновала.

– А чего Зубов? Передознулся?

– Нет, застрелили.

– Наверное, какие-то драгдилерские дела, – сказал Онтипенко после паузы.

– Может быть, – промямлил Антон. – А ты откуда с ним знаком?

– Не помню уже, – ответил Леня и поправил очки. – В каком-то клубе встретились, кажется. Я хотел у него чего-нибудь взять… ну, для писателей.

– Для каких писателей? – удивился Антон.

– Понимаешь, – сказал Онтипенко, – я когда-то писал стихи, а сейчас разучился. И я вспомнил, что многие поэты – Бодлер, Эдгар По, разные другие – ну, типа, находили вдохновение благодаря наркотикам. Вот я и подумал: может, если я уколюсь или таблетку приму – то у меня все получится?

– Я как-то сомневаюсь, – честно сказал Антон. – Вещества – они, конечно, открывают всякие врата восприятия, но чтобы стихи писать – это же талант нужен. То есть писать под травой – милое дело. Только сплошная фигня получается.

– А какое дело Сидору до Зубова? – спросил Онтипенко.

– Ну, есть подозрение, что как раз Димка и продал эту марку… ну, которую Женя приняла.

Сказав это, Антон понял: на самом деле подозрение ни на чем не основано. Точнее – основано только на убеждении Антона во внутренней связи смертей Жени и Милы.

– А откуда вообще взялась идея, что это – убийство? – спросил Онтипенко.

– Известно, что от кислоты никто еще не умирал, – сказал Антон.

– Ну-уу, – протянул Онтипенко, – я в этом не так уверен. Это ты, что ли, Сидору сказал? И он тебе поверил?

– Не только я, – ответил Антон. – Вот Альперович тоже говорил.

– Альперович тоже говорил? – удивился Онтипенко.

– Ну да. Он же первый пришел к Владимиру и…

Их беседа в самом деле напоминала Антону допрос. Только почему-то подозреваемый допрашивал его. Антон решил перехватить инициативу:

– А правда, что вы с Женей были любовниками?

– Мы любили друг друга, – сказал Онтипенко. – Вот это – правда.

Вдалеке показались ворота усадьбы. Перед лицом Антона дворник машины рисовал полукруг на ветровом стекле, и дом вписывался в этот полукруг, точно в раму.

– А почему она не развелась с Ромой?

– Ты думаешь – из-за денег? Ничего подобного. Деньги у нее были. У нее не хватало сил. Развод – это всегда страшно трудно. Ты Поручика спроси. Ей нужно было откуда-то взять энергию, найти в себе силы, опереться на что-то…

– Сдвинуть точку сборки, – подсказал Антон.

Кажется, Онтипенко не услышал.

– Снова почувствовать себя молодой, – продолжал он. – Тогда бы – да, тогда бы она развелась.

Ворота мягко открылись, и «вольво» въехала во двор. Увидев припаркованный во дворе «мерседес», Онтипенко удивился: