Подобно тысяче громов - Кузнецов Сергей Юрьевич - Страница 17

– Почему мне так не везет? – обрывая лепестки с Леркиных ромашек, говорит Женька.

– Не переживай, – отвечает Лерка. – Все фигня кроме пчел. – Не дождавшись обычного отзыва, досказывает сама: – Да и пчелы, если подумать, тоже фигня. Но их много, и они жужжат.

Спустя четырнадцать лет мы уже не сможем вспомнить, откуда взялась эта фраза. Кажется, из мультфильма – но откуда в мультфильме взяться фразе со словом «фигня»?

– Тебе хорошо, – говорит Женька. – К тебе мужики липнут, как мухи на мед. Я бы тоже хотела. И чтобы Альперовича забыть. Навсегда.

Лерка молчит. Ей семнадцать лет, она еще девственница, но ни за что не признается в этом. Она смотрит на небо и говорит:

– В полнолуние все желания сбываются.

Один раз – детская шутка, два – обещание на будущее. Лерка берет в руки ромашку и говорит: Помнишь цветик-семицветик?

Две девушки на скамейке у подъезда, геометрически правильный круг луны в небе, Олимпийское лето, ночь, Москва. Лера встает, отрывает лепесток, протягивает Жене, говорит: Повторяй за мной и потом бросай! Они начинают хором:

– Вели, чтобы мальчики любили меня, а Альперовича я забыла! – кричит Женька, и ветер подхватывает лепесток, уносит прочь мимо блочных домов новостроек, мимо свежевыстроенных олимпийских объектов, по пустынным московским улицам, ждущим иностранных гостей…

Меня зовут Поручик, мне семнадцать лет, меня считают бабником, я все еще девственник. Я стою на пороге Женькиной квартиры с букетом цветов, бутылкой сухого вина, громоздким кассетником «Грюндиг» и пластинкой «Бони М», бережно завернутой в полиэтиленовый пакет «Мальборо».

Я открываю вино, разливаю по бокалам, рассказываю, что всю ночь убирал квартиру Альперовича, который напился, как свинья. Конечно, я бы не говорил так, если б знал, что Женя влюблена в Альперовича. Но я не знаю этого, никто не знает.

Мы говорим о поступлении, нам семнадцать лет, нас волнует наше будущее. Женька идет на английский в пединститут, я бы хотел поступать в универ, но побаиваюсь: в этом году из-за Олимпиады июльский набор отменили, все вузы сдают экзамены в августе. Если я провалюсь, второго шанса не будет, придется идти в армию. Вот Сидору хорошо, говорю я, во-первых, он Сидоров, а не Нордман, а во-вторых, у него отец военный, наверняка в военкомате блат. Женька не верит, что евреев специально заваливают на вступительных в университет, но спорить не решается, соглашается вежливо: Да, Сидоров – это, конечно, не Нордман. Я говорю, что придется сразу идти в «керосинку». Нам семнадцать лет, мы еще не знаем, что совершенно неважно, в какой институт поступишь, – особенно если на дворе 1980 год, и заканчивать придется в начале совсем другой эпохи.

Мы пьем у Жени Королевой, выпили уже полбутылки сухого, я открыл балконную дверь, геометрически-правильная луна заглянула в комнату. Женька про себя повторяет Быть по-моему вели.

Я достаю из пакета диск: четыре негра в белом летят сквозь звездное небо. Женька рассматривает конверт, я соединяю проводками магнитофон и проигрыватель.

– Классная группа, – говорю я. – Удивительно даже, что они к нам приехали. Знаешь, кстати, анекдот, про то, как у них поломался ревербератор?

– Нет, – говорит Женя и напряженно замирает: все зовут меня Поручиком, считают похабником, любителем пошлых анекдотов.

– Ну вот, – рассказываю я, – приехали «Бони М» в Москву, а у них ревербератор поломался. А наутро – концерт. Что делать? Ремонтника вызывают, который в ЦК электронику ремонтирует. Посмотрел, говорит: «Сложный прибор, ничего не понимаю, за ночь не справлюсь». Ну, вызвали еще кого-то, скажем, из секретной лаборатории КГБ. Тоже отказался. А тут барыга приходит, фарцовщик. Говорит, починить я вам не могу, а вот продать – продам. Секретная разработка, только у меня и есть. Лучше западной. Ну, «Бони М» приходят, стоит ящик с микрофоном. Он говорит: крикните «Раз». Они крикнули, а ящик им отвечает: «Раз-раз-раз». Крикнули «Два!», он им отвечает: «Два-два-два». Короче, класс. Ну, заплатили они тысячу рублей, приходят на концерт, начинают петь. А у них получается «Сале-раз-раз-раз, Сале-два-два-два».

Женя смеется, немного разочарованно. Анекдот, конечно, глупый, но совсем не пошлый.

– А кстати, – спрашивает она, – что такое «тост номер два»?

– Предупреждаю, – говорю я, – он похабный.

– Я догадалась, – отвечает Женя.

Ей семнадцать лет, она девственница, она влюблена в Андрея Альперовича, боится с ним заговорить. Ей хочется повзрослеть. Ей кажется, что похабный тост – это еще одна ступень к взрослости, еще одна открытая дверь.

– Давай махнемся, – предлагаю я. – С меня – тост номер два, а с тебя… – Я делаю паузу. Все зовут меня Поручиком, все ждут от меня какой-нибудь похабели, – …а с тебя перевод какой-нибудь песни «Бони М».

– Идет, – говорит Женя.

Я разливаю остатки вина, поднимаю бокал:

– Тост номер два. Чтоб член стоял и деньги были.

– Фу, – довольно говорит Женя. – А почему «номер два»?

– Чтобы при дамах говорить. А что такое номер один, все забыли давно.

В семнадцать лет легко шутить про член и деньги: член стоит, денег нет. Я пересаживаюсь на диван и говорю:

– Теперь переводи.

Я выбираю «Rasputin», единственную песню, которую «Бони М» не пели в Москве – или, по крайней мере, единственную, которую не передавали по телевизору. У остальных и так все понятно: в «Сале-але-але» поют про любовь – так и поют, I love you, и никаких двухгодовых занятий с репетитором не надо, чтобы разобраться. Другая, любимая, которой концерт завершается, совсем непонятная: «На реках вавилонских мы сидели и кричали / И даже там помнили о Зайоне». Ясно, это какой-то религиозный гимн – я все-таки читал Зенона Косидовского, – но общий смысл все равно неясен: наверное, имеется в виду вавилонское пленение древних евреев, но что такое Зайон, я не знаю.

Женька начинает переводить:

Я придвигаюсь совсем вплотную – вероятно, чтобы лучше слышать перевод. Луна светит сквозь открытую балконную дверь, на словах Russian crazy love machine я говорю: «Русская секс-машина – это я».

Все называют меня Поручиком и ждут какой-нибудь похабели, поэтому я и говорю «русская секс-машина – это я» – и целую Женьку. Наверное, это глупо и одновременно – смешно; наверное, поэтому она и отвечает на поцелуй.

Нам семнадцать лет. Пройдет еще полжизни, на Жениных похоронах мы с Лерой будем курить на лестнице. Я буду знать, что виски надо пить из стаканов, смогу легко перевести любую песню «Бони М», член будет исправно вставать все эти годы, деньги сперва появятся, потом умножатся. Я вспомню летний вечер, луну в проеме балконной двери, неумелые Женькины поцелуи, замершее девичье тело, осторожные касания, стремительный финал…

В семнадцать лет я не отрывал волшебных лепестков, но и мои желания исполнялись.

Мы занимаемся любовью. Мне нравится Антон, хотя он совсем еще мальчик. Интересно, во сколько лет сегодняшняя молодежь начинает заниматься любовью? В своем классе я считалась девушкой вольного поведения, но девственность потеряла только на втором курсе. Мне до сих пор жаль, что я не дала кому-нибудь еще в школе. Мне казалось, я некрасивая. Я стыдилась своего тела – наверное, из-за мамы.

Семь лет, стою перед зеркалом, входит мама: Что ты кривляешься, тоже мне – красавица. Недавно посмотрела свои детские фотографии: в семь лет я не была красавицей, но была очень хорошенькой. Густые ресницы, чуть вздернутый носик, пухлые губки.