Дальний поиск - Кузнецов Олег - Страница 28

Ну где тут признаки богатства? А Щаповы беспрерывно примечали их, и вскоре уже в чегыре глаза: Захар к тому времени, когда холода отпустили, прорезал в подборе подполья дырку и целыми днями наблюдал за управленческим домом, который был весь ему виден.

Всего дважды — и это показалось Захару ох как много — он выбирался из подполья и, соблюдая величайшие предосторожности, устраивал за Беловым слежку. Это были обычные утренние маршруты Георгия Андреевича, и оба они оказались совершенно одинаковыми — до горы Краснухи и обратно. Прямой путь безо всяких петель и поворотов к потаённым углам. Но сама местность — и гора, и глухой каньон с крутыми, красноватого цвета скальными обнажениями — показалась Захару вполне подходящей для захоронки. Там, как он знал, хватало и хитрых щелей, и даже пещерки, помнится, были… Если бы не страшный риск себя обнаружить да не изнурительность самой слежки, Щапов, как он полагал, приметил бы рано или поздно, куда вглядывается директор, останавливаясь в конце своего пути. А так приходилось ждать, когда тайга станет укрывчивой…

Георгий Андреевич действительно со всею пристальностью всматривался в причудливые каменные изломы на Краснухинском ключе. И цель этого занятия была тайной, ибо не мог же он признаться в своей ненаучной, наивной надежде, что вот именно сюда (нет лучше места!) придёт по весне тигрица Хромоножка и построит в небольшой горной щели логовище для тигрят.

Хромоножка… Так он привычно называл её про себя. И вдруг кличка оказалась неправильной. Однажды их пути пересеклись. Мог ли он не узнать её следы? Это была она, несомненно, она, но она уже не хромала! Вылизнула, значит, шершавым языком пулю из гноящейся раны, и рана затянулась.

А Захар-то, прильнувший к своей узкой, как прицел, дырке, решил, разглядывая вернувшегося из маршрута сияющего директора, что тот сегодня не иначе как позволил себе взять в руки заветные жестянки, погладил пальцами, повертел, попестовал смутно светящиеся самородки. Оттого и радуется… «Эх, надо бы нынче за ним пойти, — вздохнув, подумал Щапов. — Оказия — снег».

Так оно и шло, время.

B одну из предвесенних оттепелей, когда шумно закапало с крыш, когда снег сделался тяжёлым и липким и стоял довольно густой, медленно оседавший в безветрии туман, посреди словно бы потерявшего свои границы дня Щапов, прильнув к щели, поджидал директора. Это занятие уже сделалось для него привычным. В те мгновения, когда Белов оказывался в пределах видимости, он многое успевал подметить — и настроение своего супостата, и какую-нибудь странность в его одежде, и степень его усталости, и какой-то предмет в его руке, и в общем все-все. Схваченные таким образом мелкие факты он затем не спеша домысливал и… не скучал. Иной раз напряжённый взгляд из подполья действовал физически ощутительно, и Белов, почувствовав его на себе, недовольно оборачивался. В таких случаях Щапов поспешно прикрывал глаза.

В тот сумрачный, тягучий день директор что-то уж очень долго не появлялся — уже и на вечер, пожалуй, поворотило… Щапов мучился нетерпением. Но вот справа, с той стороны, где обзор ограничивался домишком Матвеевны, послышался шум движения. Он приближался. Возникла склонённая вперёд фигура директора, одновременно с крыльца управления с тонким жалостливым криком сбежала Агния. Директор встал, распрямился. Щапов увидел все и тоже едва не вскрикнул, на мгновение позабыв о своём секретном положении.

Глаза директора заплыли фиолетовыми натёками, нос разбух, через щеку — красно-бурая, с рваными краями царапина, губы уродливо вздулись и под нижней краснела перевёрнутой подковкой как бы вывернутая наружу ранка, какая бывает, когда от сильного кулачного удара губа прорезается насквозь о зубы. Одежда Георгия Андреевича была вся испятнана кровью, рукав полушубка полуоторван.

Директор пошевелил распухшими губами — улыбнулся Агнии, о чём, конечно, ни она, ни тайный наблюдатель не могли догадаться. За спиной Белова брякнули друг о друга два ружья, надетые крест-накрест, и ослабла, провиснув, верёвка, с помощью которой он тянул спаренные лыжи; на лыжах горбилась туша небольшого кабана.

— Георгий Андреевич, что же это?! Когда же это кончится?!-Агния прижала к груди руки.-Какие! Кто?!

— Встретились тут неподалёку два бугая, — невнятно пояснил он.

— Но вы-то, вы почему?! Пусть другие побольше ходят! Вы… вы для науки нужней!

— Да чего уж, — прошамкал он и, явно делая над собой усилие, медленно поднял руку и успокаивающе коснулся плеча девушки. Но от этого прикосновения Агния вся так и взвилась.

— Вы и права такого не имеете — собой рисковать! Сегодня побили, а завтра убьют! Что это, на самом-то деле, — на войне?! Ну, на войне, там ясно, там люди Родину защищали и гибли, им за это ордена посмерт-но давали. А здесь-то, здесь — из-за кабанёнка паршивого!

Директор, кажется, смутился от такого напора. Сказал, морщась и придерживая губу пальцами и этим достигнув некоторой отчётливости речи:

— Звери, Агнюша, тоже Родина. И птицы… Вся природа. Не все это пока понимают, объяснять приходится.

— Объяснили, называется!

«Действительно, объяснил… — размышлял Щапов, укладываясь на свою овчину. — Важно отделали,… Кто бы это? Ну и он их, видно… Экий ведь! Двоих. И оружие отнял, и дичину…»

Неожиданно мысль Захара Щапова, обретшая вследствие долгого неспешного существования ленивую замедленность, ринулась: «Так что же это я радуюсь? — холодея и машинально вскидываясь, подумал он. — Шлёпнут его, не ровен час, и прости-прощай, моё золотишко. Кто мне тогда укажет, где оно? И ведь ходит, не стережётся и ружьё с собой редкий раз берет! Шлёпнут какие-нибудь охламоны! Куда я тогда?»

На следующий день, когда Татьяна подала в подполье миску с томлённой в вольном жару ароматной кабанятиной, кусок застревал в горле Захара Даниловича. С тех пор он, изнывая и волнуясь, ожидал каждого возвращения директора из тайги.

B сущности, и до этого случая Щапов не желал директору зла. Тихо и мирно вернуть жестянки — вот всё, что ему было нужно. Но не жалость и не уважение к достойному человеку оказывали тут своё влияние, а некое нелепое на первый взгляд искривление щаповского мироощущения. Белов был для него — как это ни странно звучит — уже… мёртвым. Правда, вместо него убит другой, но это ошибка, и вот её-то Захар Щапов с сокрушительной силой инстинктивного чувства самосохранения скидывал со счётов. Запретив Татьяне подозревать себя в убийстве Своекорова, он и самому себе запретил то же самое и гнал всякую мысль о том, как в отчаянье, не сумев выговорить толкового вопроса, тряс умирающего за отвороты полушубка. Скорей даже и не спрашивал, а пытался вытрясти вон неумолимо вступавшую в мягчающее тело смерть. Но то, что произошло за минуту до этого, он вспоминал спокойно — там всё было как надо — фигура грабителя-директора в прорези карабина, меткий выстрел…

Конечно, человек не всегда волен в мыслях и воспоминаниях. То, непоправимое, иногда тихой сапой подкрадывалось к Щапову и вдруг возникало — в ярком свете, отчётливое до мелочей. Его тогда словно подбрасывало на овчине, он ударял кулаком в земляной пол и хрипел: «Никто не видал — стало быть, ничего и не было!» Ему удавалось отогнать видение, и он упрямо оставался при своём: «Тот убит, которого надо…»

Получалось, Белов лежит на крохотном терновском кладбище и он же, Белов, отдаёт какие-то распоряжения старику Огадаеву, любезничает с девчонкой Агнюхой, дерётся с браконьерами и до двух ночи, стуча на машинке, истребляет керосин. Ничего ему не угрожает, ибо дважды одного и того же не убивают.

Ствол тополя, давно отживший, потерявший под напором стихий свою огромную крону, похожий издали на грозящий кому-то корявый, с обкусанным черным ногтем перст, вдруг начал проявлять признаки жизни. В полном безветрии, под припекающим утренним солнцем из его прогнившей сердцевины посыпались какие-то палочки, веточки, гнилушки, пучки сухого мха и обрывки прошлогодних листьев. Потом перст-пень как бы округлился, на конце его появилась странная физиономия — носатая, причём ноздрястый нос вырастал прямо из казавшегося плешивым усыпанного мусором плосковатого темени, на котором, как чужие, торчали в разные стороны обтрёпанные уши; сонно слипающиеся, мрачно подозрительные маленькие глазки дополняли этот портрет. Минуту или две этот представитель рода Урусов — чёрный гималайский медведь — осматривал бугрившуюся под ним, уже нежно тронутую весенними красками трущобу и, ничего не заметив стоящего, снова исчез в дупле.