Дальний поиск - Кузнецов Олег - Страница 22

Позёмка же прямо на глазах уничтожала следы тигра. Это скорей всего означало окончание экспедиции; во всяком случае, хочешь не хочешь, следовало остановиться, соорудить «табор», запалить огонь и, набрав, шись терпения, переждать непогоду. Георгий Андреевич решил, однако, идти, пока следы заметны, а уж затем заняться биваком.

По пути попался каменистый каньончик (на дне — упрятанная подо льдом речушка, выдававшая себя негромким журчанием). Тигр применил здесь отличный способ переправы: прыгнул через трёхметровую щель; линия его следов перечеркнула затем открытый противоположный склон и исчезла в густом хвойном массиве, Георгий Андреевич взял немного вправо и, сняв лыжи, спустился, перебираясь с камня на камень, на крохотную ледяную равнинку, показавшуюся ему сверху абсолютно надёжной. Вдруг лёд под ним сухо затрещал и разверзся. Рухнув сквозь полуметровую пустоту, образовавшуюся из-за резкого в начале зимы обмеления реки, Белов ударился о другой, нижний лёд, прикрывавший бочажок, полный воды, и, не успев охнуть, был до пояса охвачен пронизывающим холодом. Освобождённая вода забурлила, запенилась, выбросила облачко пара.

На берег он выбрался изнемогая и всё же одолел, держа лыжи в охапке, ещё не меньше сотни шагов. Собственно, бежал, пока не застучала леденеющая одежда.

В третий раз погода переменилась вечером. Метель иссякла, и в какие-нибудь полчаса небо очистилось. Но уже полыхала нодья, уже был сооружён из лапника и занесён снегом уютный «таборок», и уже высохли валенки и одежда…

Забравшись в «табор», свернувшись, он попытался унять неприятный озноб. Озноб не проходил. Георгий Андреевич потрогал лоб, коснулся покрывшихся коркой губ. Температура была, но ничего страшного — небольшая… Надо заснуть, отоспаться, и всё пройдёт, решил он, а то ведь это безобразие — болеть в тайге… Когда-нибудь он составит инструкцию по технике безопасности для будущих наблюдателей, и в ней — пункт первый: запрещается работать в одиночку…

Он забылся и сколько-то долгих тягостных часов изредка просыпался на минуту или на две. Его тело, руки и ноги как бы утолщались, теряли подвижность и силу, частью же сознания он постоянно помнил, что жар у него усиливается. Засветло он начал коротко покашливать, проснулся и почувствовал, что всею тяжестью тела прирос к хвойной подстилке.

Сколько он ещё пролежал в полудрёме? Скрипучий, ритмично повторяющийся, словно выталкиваемый из тишины звук вернул ему ясность сознания. Он приподнялся. Над деревьями, приближаясь, летела большая чёрная птица — ворон. Это скрип друг о дружку его напряжённых в полёте перьев тревожил равную, может быть, космической тишину. Оказавшись над краем прогалины, ворон булькнул грудным голосом, осёкся, и звук его полёта сразу утратил ритмичность. Он жалко и бестолково замахал крыльями и вдруг, резко спланировав, стукнулся о бархатно заиндевелый снежный наст. Он ещё скакнул раз-другой, трепыхнул полураскинутыми крыльями и стал неподвижным.

С неимоверными усилиями Георгий Андреевич поднялся и выбрался из «табора». Всё плыло перед ним, цвета утратили определённость, во все добавилось серой краски, даже в снега, лежавшие на земле и на деревьях. Он смутно удивился, что сокрушительный мороз, кажется, отступился от него. Но это происходило, без сомнения, из-за его очень высокой температуры.

Кое-как поправив костёр остатками дров, Георгий Андреевич побрёл, ломая наст и увязая по колено, к черневшей на ровном снегу птице. Ворон, лежавший, спрятав под себя лапы и слегка растопырив крылья, не попытался, когда Георгий Андреевич над ним нагнулся, ни взлететь, ни отпрыгнуть, лишь долбанул клювом в протянутую руку. Но небольно.

— Ещё и дерёшься… — проворчал Белов, — В самом и жизни на полчаса, а туда же… Мудрый, говорят, а дома не сиделось… Хотя какой там у тебя дом…

Под навесом ворон выказал полную примирённость е обстоятельствами: как сел в тёплом уголке, куда его посадил спаситель, так и не тронулся с места. Лежавший в изнеможении Георгий Андреевич, изредка приоткрывая глаза, видел почти у самого своего лица большую иссиня-чёрную птицу, её глаз, смотревший на него безо всякого любопытства, приоткрытый, с небольшой горбинкой клюв. «Правильно, дыши через рот, отогревай внутренности, — расслабленно думал зоолог. — А что, взять его с собой, выучить говорить… „Воронуша хочет каши“… Вряд ли выживет: лёгкие, видно, обморозил. Хрипит…»

Собственные лёгкие тоже беспокоили Георгия Андреевича. Чтобы лишний раз не тревожить птицу, он старался сдерживать кашель, но это все меньше удавалось ему, и каждый приступ поневоле возвращал его мысли к тому последнему рейду, к той ослепительной вспышке, когда его изрешетило осколками противопехотной мины| и один небольшой осколочек тронул правое лёгкое… Потом было бесконечное ожидание в госпиталях и была сказанная одним хирургом фраза: «Бегай, капитан, но про лёгкие не забудь!»

Забудешь тут!… Сколько шрамов, а то и застрявших в теле кусочков металла унесли с войны счастливые победители… Радуются теперь, песни поют, и мало кто знает, что придёт время, и каждая зажившая рана напомнит о себе. Образ отца, бесцветный, спроектированный воображением скорей со старой фотографии, а не с него самого, живого, возник перед Георгием Андреевичем. Весёлое (но неподвижное) лицо, сабельный шрам над бровью — памятка о скрежещущей клинками конной атаке. И как же рано мучительнейшая смерть унесла деятельного, молодого, так много обещавшего человека!…

Мысль пресеклась. Несколько минут он пробыл в забытьи и не узнал бы об этом, если бы, очнувшись, не заметил, что ворон успел повернуться другим боком.

— Греешься, вещун, грейся… Скоро, видно, клевать меня станешь… Сначала, конечно, глаза… — пробормотал Георгий Андреевич и подумал, что в этой шуточке, увы, слишком уж много правды. Обезволенное тело уже сейчас отказывается подняться, чтобы идти, запастись дровами. А стоит только забыться, и, когда погаснет нодья, тихо-мирно перейдёшь в мир иной. И ещё вариант есть: умереть с голоду. От той кабанятины, которую положил ему в мешок добрейший Митюхин, остался небольшой кусочек, граммов двести… Надеяться на подачку с барского стола тигра теперь не приходится, а добыть что-нибудь самому, косача, скажем, задача в таком состоянии фантастическая: сидят тетерева, зарывшись глубоко в снег, ждут потепления. Вот разве съесть ворона… А много ли в нём навару! А, ворон? И жалко почему-то тебя, бродягу…

А местность какая — глухая, нехоженая… Год, два, а то и больше, на эту полянку не заглянет ни одна живая душа. И будут кости вот здесь белеть и зарастать травой.

И ладно! Привыкать, что ли, прощаться с жизнью, ведь сколько раз прощался! Ещё одно «прости», и все. Оплакивать, слава богу, некому… Э, нет! Заплачет чудесная девушка Агния, любит она, любит, а ты, негодяй бесчувственный, изловчился не заметить!

Жалко вот чего — потеряется дневник наблюдений. Вся тетрадь исписана, чистых страниц почти не осталось. Много в ней лишнего, болтовни да мечтаний, но и нужного, необходимого тоже мнего. Сотни километров пути, тысячи фактов и фактиков — бесценный научный материал. Обидно: если и найдёт тетрадку какой-нибудь охотник, то не поймёт ничего и, не мудрствуя, использует бумагу на растопку.

Тут Георгию Андреевичу пришла мысль, которая в какой-то степени вернула ему силу воли. Он сел, достал из мешка тетрадь и на внутренней стороне обложки написал крупными буквами: «Товарищ, который нашёл эту тетрадь! Прошу переслать её в Московский университет на кафедру биологии профессору В. И. Южинцеву».

Довольный, Георгий Андреевич даже улыбнулся спёкшимися губами и сказал:

— Вот и последняя запись…

Он потерял сознание.

Когда очнулся, вспомнил о свёртке с тяжёлыми жестянками. Золото! Только болезненной помутненностью сознания можно было объяснить, что он совсем позабыл о нём.

Стало яснее ясного: не лежать надо, ожидая лёгкой смерти, а идти. По расчётам Георгия Андреевича, километрах в пятнадцати должна была проходить ещё не помеченная на карте лесовозная дорога на Рудный. Пятнадцать он пройдёт. А там видно будет. На дороге всякое случается. Он встретит людей — помогут.